— Разумеется, — сказала Аспасия. Она была искренна: все знали, как великолепен он бывал в классе. Он вообще был умен и, несмотря на неудачу в Боббио, мог быть хорошим руководителем, но главное, он был талантливым преподавателем, это было его дело, и он делал его с радостью.

Герберт вздохнул:

— Человеку надо знать пределы своих возможностей. Я обнаружил свой потолок в Боббио. Я могу руководить школой, но не могу руководить аббатством. Особенно если оно не желает меня.

— Оно еще может захотеть, — заметила Аспасия, — если подумает некоторое время.

— Возможно, — согласился он без энтузиазма. И сразу перешел к другому: — Но я точно знаю, что умею хорошо делать одну вещь: я умею писать письма для императриц. Я думаю, что они захотят написать архиепископу Реймскому Адальберону, к тому же он королевский родственник. Я думаю, он захочет помочь, если к нему обратятся.

Герберт выпил уже порядком, но говорил вполне трезво. Осушив чашу, он больше не стал ее наполнять. Он наклонился вперед, опершись локтями о колени, снова став собой, тем, прежним:

— Я хочу узнать, не смогу ли я быть послом к франкам. В конце концов, в Галлии я никто. А Адальберон — один из самых влиятельных церковников Галлии; ему принадлежит право короновать короля. Он выслушает меня. Он сделает что угодно, чтобы держать в руках короля.

Аспасия припомнила, что они друзья: господин архиепископ и крестьянский сын из Ориньяка. Герберт никогда не хвастался этой дружбой, ему и в голову это не приходило. Он был рад встретить архиепископа в городе, куда недавно прибыл, и знал, что они понравятся друг другу. Его тогдашнее письмо к Аспасии было полно этой радости.

Теперь воспоминание об этом слегка смягчило напряженное выражение его лица. С возрастом его лицо с крупными чертами и ясными глазами приобрело значительность и стало запоминающимся. Она могла понять, почему монахи в Боббио так сильно невзлюбили его. Он был слишком честен. Он говорил, что думал; он не мог промолчать из соображений осторожности. И никогда не был способен понять бесчестности. Аббатство, распустившееся под снисходительным управлением его предшественника, не могло принять его.

Он руководствовался не просто монастырским уставом. Это было гораздо глубже: здравый смысл, позволявший ему принять отношения Аспасии и Исмаила, потому что они были верны друг другу и соблюдали клятвы, не ставшие менее священными оттого, что Церковь никогда не признает их.

Довольный, он отдыхал в их обществе.

— Я так и сделаю, — сказал он. — Я поеду в Реймс или в какое-нибудь другое место, куда пошлют императрицы. То, как поступил с нашим императором Сварливый, бессовестно. Я не могу допустить такого! — Внезапно он рассмеялся. — Вы только послушайте меня! Можно подумать, что я сам папа.

— Когда-нибудь ты им станешь, — сказала Аспасия.

Он покачал головой, продолжая улыбаться.

— У вас, византийцев, нет должного почтения к Святому Престолу.

— Есть, — возразила она, — но к нашему собственному патриарху. Римский епископ, даже если он занимает престол святого Петра… кто он такой?

— Наместник Бога на земле. — Герберт легонько икнул. — Но, однако, у вас и войско! Две хрупкие византийки, ломбардская королева и собака-мавр в придачу. А иные из преданных вам господ, я уверен, всерьез подумывают, не поменять ли им преданность. Это может насмешить даже дьявола.

— Пока он смеется, — сказала Аспасия, — и считает нас слабее, чем мы есть, все хорошо. Что мы можем, если не молиться и не просить помощи у Бога?

— Надо устроить хорошую драку. — Герберт обнял сразу обоих. — Мы же победим?

— С Божьей помощью, — сказал Исмаил.

— Да, конечно, с ней. И с нашим собственным несокрушимым упорством. — Он ухмыльнулся. — Гордое стадо мулов за правое дело. Мы никогда не потерпим поражения.

— Пьяное стадо мулов, — сказал Исмаил. Он уложил Герберта на кровать, не обращая внимания на его сопротивление. — Теперь ложись. Спи. Ты можешь спокойно заснуть: здесь твои друзья.

— Друзья. — Глаза Герберта увлажнились пьяными слезами, но он смог сдержать их. Он еще улыбался, когда заснул.

31

— Я не могу вам приказывать, — сказала Феофано.

Она приняла их троих вечером у себя в спальне. Она была в платье из лазурного шелка, подбитом соболем, волосы ее были распущены и еще не заплетены на ночь. Они струились по ее плечам и спине; когда она поднялась, чтобы приветствовать их, волосы упали до колен.

Казалось, она не сознает своей красоты. Наедине с ними, отослав даже служанок в другую комнату, она была самой собой, сидя на широкой кровати и напряженно наклонившись в их сторону. Она обращалась преимущественно к Аспасии и Исмаилу, но не раз бросила взгляд на Герберта, скромно сидевшего в углу.

— Я знаю, какое тяжелое путешествие вы только что проделали; я не могу заставлять вас так скоро отправляться в новое. Но если вы не возражаете… если вы можете…

— Конечно, не возражаем, — отвечала Аспасия, хотя одно воспоминание об альпийских перевалах вызывало у нее дрожь.

Посольство к папе было уже назначено: отправятся несколько священников во главе с архиепископом, умным и тонким политиком. Аспасия со своим высоким положением и сведениями, полученными на совещаниях у императриц, нужна была на севере.

Феофано с минуту смотрела в ее глаза. Аспасия не отвела взгляда.

— Ты понимаешь, что я никому так не доверяю, как тебе. Ты можешь сказать то, что нужно, и сделать то, что нужно. Люди подчиняются тебе, я знаю. Даже когда им этого не хочется.

Брови Аспасии поднялись:

— Неужели?

Феофано рассмеялась с неожиданной нежностью:

— Ты и вправду не замечала этого? Поверь мне, Аспасия, нет никого, кто лучше тебя выполнит то, что я прошу. Конечно можно найти и других, если ты не в силах снова преодолеть перевалы до весны.

Герберт слегка пошевелился.

— Моя госпожа…

Феофано повернулась к нему.

— Да, я думала о тебе. Но мне нужно, чтобы ты поехал во Францию, если, конечно, ты сможешь решиться на такое путешествие.

— Конечно, я смогу, — отвечал он. Слова его прозвучали почти сердито. — Об этом-то я и пришел просить. Чтобы ты меня послала в Галлию. Я должен был бы догадаться, что ты опередишь мою просьбу.

— Вот что значит быть императрицей, — сказала Феофано. — Та, которая всегда должна быть впереди всех. Очень удобно наступать мне на пятки или вообще покинуть меня.

— Я тебя не покину, — сказал Герберт.

— И я, — сказала Аспасия, поворачивая их обоих лицом к себе. Она покосилась на Исмаила, который сидел молча и слушал. — Теперь, когда твой врач снова при тебе…

— Он отправится с тобой, — сказала Феофано. — Я хочу… мне необходимо, чтобы он убедился, что с моим сыном все в порядке. Если мятежник разрешит ему остаться, он может остаться, или он может вернуться с тобой назад в Павию. Я оставляю выбор за ним.

К лицу Аспасии прихлынула кровь. Она надеялась, что ее смущение не заметят. Феофано не знала, как Генрих застал их с поличным. Она не могла рассказать об этом при служанках, а тем более в присутствии императрицы Аделаиды.

Исмаил ответил за них обоих:

— Я думаю, что господин герцог предпочел бы мое отсутствие моему присутствию. Но я поеду, если ты мне обещаешь, что останешься здесь, пока дело не будет улажено.

Феофано казалась слегка смущенной. Аспасия подумала, что она могла забыть, как бесстрашен Исмаил, когда дело касается его врачебного дела.

— Разумно, — сказала Аспасия, — оставаться в известном охраняемом месте, чтобы армии и посольства знали, куда прийти в случае необходимости. Генрих не станет переходить Альпы. У него забот полон рот и в Германии.

— Да, — сказала Феофано. — Я хотела в Павии сыграть роль приманки в ловушке. Разрешит ли мне мой врач мне приехать в Германию при необходимости?

— При крайней необходимости, — отвечал он, — и летом. Да. До тех пор ты можешь полагаться на верных людей. И среди них на нас.