— Следует восхищаться святыми, — ответила она, — и особенно девственными мученицами.

Он пристально взглянул на нее, словно почувствовав ее иронию. У нее было десять лет, чтобы приготовиться к этому, чтобы устоять перед реальностью своей вины. Она старалась сохранить спокойствие на лице, не поднимала глаз, как истинно кающаяся.

Он подвинулся на своем кресле. Оно заскрипело. Он был не очень высок ростом, но весьма дороден: большой, цветущий, рыжеволосый германец. Как большинство князей этой варварской церкви, он был не только духовным, но и светским владыкой. Он участвовал в заседаниях королевского совета, имел в своем правлении земли и людей, даже ходил на войну.

Но ею он управлять не будет, это пустые попытки. Она взглянула на свои сплетенные пальцы. Суставы побелели. Она осторожно разжала их.

— Ты, несомненно, понимаешь, — продолжал он, — какая опасность угрожает твоей душе. Достаточно и обычного плотского греха. А уж грех с низким магометанином…

— Мусульманином, — поправила она негромко, но ясно.

Он помолчал.

— Почитателем фальшивого пророка Махунда…

— Они не почитают никого, кроме Бога, — сказала она.

Она услышала его свистящее дыхание. Бросив беглый взгляд, увидела, что его красное лицо стало еще краснее. Но он еще владел собой:

— Христианке не подобает вступать в связь с слугой ложного бога.

— Не так ли говорил святой Елене ее исповедник, когда она стала женой языческого императора?

— Святая Елена, — возразил он, — жила со своим мужем в целомудрии, как брат и сестра.

— И от этого у нее родился сын.

Архиепископ Варен прямо взвился:

— Ты добьешься обвинения в ереси, кроме обвинения в прелюбодеянии?

Ее глаза вспыхнули. Она знала, что должна бы испугаться. Она испугается позже. А сейчас она была в ярости:

— Я не ищу оправдания тому, что совершила. С самого начала я была ему женой, и он был мне верен, так же, как я ему. Наш грех только в том, что наш союз не получил благословения священника. Во всех других отношениях он так же священен, как узы любого христианского брака.

— С неверным это невозможно.

— А почему я не могу надеяться, что в один прекрасный день он откроется для истины? — Когда-то она правда так думала. Но этому человеку не нужно знать, как давно она перестала надеяться, а потом и желать, чтобы Исмаил стал чем-то другим, чем он был. — Разве не на это надеялись Елена, и Радегунда, и другие женщины, вступавшие в брак с неверными?

На это ему было нечего возразить. Он предпочел угрожающе нависнуть над ней и прогреметь:

— Ты раскаиваешься? Ты оставишь его?

— Нет, — отвечала она.

Его словно отбросило.

Она поднялась. Она была много меньше его ростом, но она знала, как стоять и как держать голову. Она надеялась, что он помнит, как она так же встала лицом к лицу с его драгоценным герцогом и заставила его уходить и приходить по ее велению.

— Таким образом, — сказала она, — возражение только в том, что он мусульманин.

— Ты грешила с ним в нарушение священных обетов.

— Да, — сказала она, — я грешила. — Она помолчала. Она изогнула бровь. — Я с печалью узнала о кончине фрау Гедвиги и о прискорбной потере ребенка. Но Господь милостив. Хотя это большая утрата для любого мужчины, Бог, если захочет, может послать ему другую подругу. Так и я обрела себе друга, после того как потеряла мужа, которого любила всем сердцем.

Лицо архиепископа из алого стало малиновым, а потом приобрело оттенок царственного пурпура.

Аспасия любезно улыбнулась и удалилась.

Язвительная улыбка блуждала на ее губах, когда она выезжала из Кельна. Архиепископ Варен получил урок — не суди там, где можно осудить тебя самого.

Исмаил был потрясен, когда она рассказала ему.

— Он мог приказать убить тебя, — сказал он.

Кто угодно, но не архиепископ Варен. Он слишком заботился о своей шкуре. Если он решил снова изображать преданного слугу императрицы, он, конечно, не хотел, чтобы его привлекли к ответственности за смерть ее родственницы. Как бы она его ни дразнила.

Она добилась своей цели: он отпустил ее гораздо раньше, чем приказывал Генрих. Уже на другой день после отъезда мятежника она покинула Кельн.

Они сразу попали в безжалостные объятия германской зимы. О переходе через горы было страшно и помыслить. Но придется их преодолеть. Феофано должна узнать, что ее предали и что Аспасия обманула ее надежды. Аспасия беспрекословно примет любое наказание, хотя, видит Бог, она не могла предотвратить похищения.

Ей недоставало Оттона. Она так привыкла к его присутствию, к потоку вопросов, даже к шуму и капризам. Освобождение от обязанностей угнетало ее. Сердце ныло: он даже не оглянулся, он так хотел проехаться на боевом коне.

Она вернет его. Она поклялась себе, быстрее ветра покидая Германию и собираясь с духом, чтобы предстать перед его матерью.

Перевалы только что открылись. Ей повезло, сказали проводники. Она знала, это Господь смилостивился. Снег, одеялом укутавший Германию, выпадал здесь гораздо реже, а сильные ветры сносили его прочь. Можно было рискнуть осторожно двинуться по узким крутым проходам.

Необходимость гнала их вперед. Когда показались горы, люди архиепископа вернулись назад, в Кельн. Теперь с ними ехали наемные проводники, и она надеялась, что им можно доверять. Но полной уверенности не было. По ночам они с Исмаилом спали вместе для тепла и для безопасности. У обоих были ножи, а у Исмаила еще красивая изогнутая сабля, которой он хорошо владел. Поэтому ли или потому, что было хорошо заплачено, на них никто не покусился.

Она была уверена, что это опять рука Бога. Казалось, они от Него совсем близко, на самой крыше мира. Пригревшись в объятиях спящего Исмаила, когда ветер норовил сорвать с кольев их палатку, она чувствовала себя умиротворенной, как никогда прежде. Не это ли и есть святость? Такое спокойствие; такая абсолютная простота. Уверенность в себе и в своем долге.

Она даже не чувствовала ненависти к Генриху. Он не причинил вреда ее принцу. Только бежал из тюрьмы, подкупил архиепископа, захватил королевство, которое ему не принадлежало. Хотя, возможно, он верил, что имеет право на королевский титул. Должно быть, это с детства внушил ему отец, который нашел удобным использовать византийский закон, заявив свои права на трон, как первый сын короля, уже восшедшего на престол, против великого Оттона, первенца, родившегося, когда король был еще только герцогом Саксонским. Сын же теперь полагался на германский закон, а с ним и его сторонники: целая толпа епископов, дюжины вельмож и народец помельче, примкнувший в надежде получить выгоды.

Как ограничен человек, вожделеющий власти. Не потому ли она так любила Деметрия, а теперь Исмаила, что они были свободны? Они не стремились править. Они были благородны. Только познавать то, что достойно познания, только создавать и исцелять, только быть полезными людям. Такими их создал Бог, и она любила обоих.

Для чего была создана она сама, было так же очевидно, как город, который предстал ее глазам в утреннем свете перед последним трудным спуском.

Лежавшая внизу Павия скоро получит ужасное известие, которое везла Аспасия. Она не сумела выполнить свой долг, но все равно она принадлежала империи, своей императрице и юному императору. Иметь и любовь, и предназначение — вот что ей подарила судьба.

Холодный свет дня немного остудил ее горячую голову, но в глубине ее души клокотала целая буря чувств. При спуске они потеряли одного мула, но только один человек пострадал, да и тот отделался ушибами и ссадинами, большая часть груза тоже была цела. Вскоре склон стал более пологим, воздух потеплел, снега становилось все меньше. Равнины Лобмардии были дочиста выметены сильным ветром, хотя и не таким свирепым, как зимние ветры Германии.

Наконец они увидели Павию. Измученные животные, почуяв жилье, немного ускорили шаг. Лошадь Исмаила фыркала и мотала головой.