Диоген кивнул и выбежал. Аспасия с трудом выбиралась из одеял:

— Куда мы пойдем?

— Я отправлю тебя во дворец, — ответил Деметрий. — Может быть, я схожу с ума и лучше бы тебя спрятать в каком-нибудь монастыре. Но, я думаю, ты будешь в большей безопасности на самом виду.

— А ты? — спросила она резко. — Ты должен спасаться!

Он покачал головой. Она пошатнулась не только от слабости, но и от гнева на его упрямство.

— Ты должен бежать! Ты не должен оставаться здесь! — сказала она с яростью.

— Я и не останусь, — отвечал он. — Я собираюсь бежать.

Он лгал. Она видела это по его глазам. Он решил остаться, чтобы задержать свору, которая сейчас примчится сюда. Он надеялся, что она и их дитя спасутся бегством.

Она схватила его и потрясла, чтобы прекратить это безумие:

— Тебе нельзя оставаться. Меня они не тронут. Самое худшее, отправят в монастырь. Тебя они убьют.

Лицо его не изменило выражения. Она нагнула его голову, впившись глазами в глаза:

— Уходи, Деметрий, беги! Возьми, что надо, и беги. Я буду стоять, как скала. Я задержу их.

— Нет, — сказал он.

Он не слушал ее. Он знал только то, что его женщина в опасности и он должен ее защитить. Он не понимал, что в защите нуждался он сам. Не хотел понимать.

Рев у ворот усилился. Деметрий поспешно собирал какие-то вещи. Он не позволял ей помочь ему. Она кричала, задыхаясь от отчаяния:

— Прошу, Деметрий! Если любишь меня, беги!

Он бросил узел ей на колени и метнулся к двери. Ни Диогена, ни слуг не было. Он колебался.

— Со мной ничего не случится, — повторяла она в исступлении. — Беги, Деметрий. Спасайся. Мы придумаем, как потом тебе вернуться.

Она видела: ее уговоры подействовали. Его лицо передернулось, казалось, он сейчас заплачет. Но она выиграла: он поспешно натягивал одежды, разбросанные у кровати. Вряд ли они подходят для бегства, но плащ скроет их, а в них целое состояние: золотое и серебряное шитье, драгоценные камни на воротнике, да и сам шелк, сотканный в императорских мастерских.

В коридоре послышался топот, звон металла.

— Варяги, — сказал Деметрий. — Не уйти.

— Задняя дверь, — шепнула Аспасия, — через сад. Быстрее!

Он кинулся туда. Она затолкала узел под кровать, подняла полог. Она даже обрадовалась, мельком увидев в зеркале свой ужасный вид — брюхатая, опухшая, с темными кругами под глазами.

Деметрий распахнул дверь. Повернулся к ней. Она навсегда запомнит его таким. Худая фигура в сверкающих из-под темного плаща одеждах; тонкое бледное лицо; глаза, остановившиеся на ней с просьбой не забыть.

Наверное, это мгновение и погубило его. Люди Иоанна выломали дверь. Они ворвались, огромные, бородатые, с волосами, заплетенными в косы, одетые в алое с золотом. Вооруженные топорами. Они даже не взглянули на женщину в кровати. Они бросились к Деметрию.

Он стоял неподвижно, безоружный. Да он и не знал бы, как им воспользоваться, будь у него оружие. Он был спокоен. Он почти улыбался.

— Беги! — отчаянно закричала она.

Он повернулся и выскочил в дверь. Он не боялся; он не боялся умереть. Она все поняла. Он не хотел, чтобы она видела, как его убьют.

Отчаяние и бессильная ярость душили ее. В ее спальню — спальню царской дочери — вломились эти наймиты, они пришли, чтобы убить ее мужа! И она была бессильна это остановить. Она слышала крики в саду, топот ног. Тело не повиновалось ей, только бешено горели глаза на помертвевшем лице. О, если б ярость могла убивать!

Она не видела, что происходит в саду. Может быть, Деметрий успел скрыться? Господи, помоги ему убежать!

Варяги зашумели все вместе, снова бросились. И тогда она услышала звук, который никогда не забудет. Пение топора, рассекавшего воздух; жуткий мокрый звук рассекаемой живой плоти, треск кости.

Он не испустил предсмертного крика. Пал молча. Он встретил смерть лучше, чем его император. Чище и мужественней. Но все равно это был конец.

3

Ломбардец вернулся.

Прошедшие со страшной ночи два года немного затянули кровоточившие раны и приглушили боль. Иоанн Цимисхсий так уверенно сидел на троне, будто и не был убийцей и узурпатором. Дочь содержателя таверны за предательство получила плату своей же фальшивой монетой: ее сообщник, которым она надеялась управлять, заточил ее в монастырь, обвинив в цареубийстве, и она знала, что ее неверный возлюбленный разделил трон с новой императрицей.

Сестра Аспасии Феодора, которую освободили из монастыря, чтобы Иоанн, женившись на ней, получил законные права на престол, была, как это часто свойственно царственным женщинам, великодушна. Она была самой красивой из сестер — высокая, с пшеничными волосами, с голубыми, как у их отца, глазами. Рядом с ней Аспасия казалась себе еще меньше, смуглее и невзрачнее.

Глядя на прекрасную Феодору, вполне довольную своим красивым и жестоким мужем и малюткой-дочерью в колыбельке, Аспасия скрывала точившую ее зависть. Она с горечью видела, как опять полнеет стан под одеждами императрицы.

Аспасия потеряла своего ребенка через неделю после той страшной ночи. Это был бы сын. Теперь она никогда не сможет родить ребенка.

Тогда в ней все умерло. И в этом было ее спасение. Когда убийцы ушли, она нашла в себе силы подняться с постели. Она разыскала спрятавшихся слуг и управляющего. Она распорядилась приготовить все, что положено для похорон. Потом она отправилась во дворец. Не для того, чтобы мстить. Она ни о чем не думала. Как смертельно раненное животное, она шла умирать туда, где родилась.

Мать Феофано еще была тогда царицей. Феофано просила ее за подругу, и ее просьбу услышали. Аспасия родила своего ребенка в спальне Феофано, и только несколько минут он дышал. Думали, что и она не выживет. Пока она находилась между жизнью и смертью, прежняя царица была сослана, и новая заняла ее место. Теперь уже едва оправившаяся Аспасия потащилась просить за Феофано. Феодора была не только прекрасна, но и умна: она заставила их принести клятву, что они не будут мстить ей и ее мужу. Феофано поклялась без всяких колебаний. Аспасии это далось труднее. Но гордость царевны и византийки боролась в ней с нежеланием жить.

— Моя месть в том, что я выживу, — сказала она Феофано. — Иоанн всегда должен знать, что я живу, что я та, кто я есть, и что я ему якобы простила. Ему, который не простил и не забыл ни единой мелочи, вряд ли это будет легко. Я переживу его, Фания. Я дождусь и еще плюну на его могилу.

Феофано ничего не ответила. Ее красота уже полностью расцвела, и лицо ее в спокойном молчании казалось ликом святой. Аспасия знала, как обманчива эта безмятежность. Феофано тоже чего-то ждала, но чего — она об этом молчала.

Но в одном они были единодушны. Они не позволят, чтобы на них надели монашеские одежды. Император, наверное, охотно упрятал бы их в монастырь, но, к счастью, у него было много других, более срочных забот, а Феодора не была склонна подвергать сестру тому, от чего сама недавно страдала. К достоинствам Феодоры относилось отсутствие злорадства и мстительности.

И вот через три года ломбардец снова вернулся. На сей раз не он возглавлял посольство, но он все равно приехал с ним. Он был не менее упрям, чем сам германский король.

— Ты не могла бы, — попросила Аспасия, — подвинуться немного?

Феофано подвинулась. На скамеечке было достаточно места для двоих, особенно если одна была такой миниатюрной, как Аспасия. Видно отсюда было прекрасно. Аспасия полагала, что даже немногие из евнухов знают о существовании этого помещения, тесного, как шкаф, откуда, из-за резной каменной решетки, открывался отличный вид на Золотой зал. Они находились наверху, над рядами выстроившихся придворных, и хорошо видели и императора, и посольство перед ним; отсюда было слышно каждое слово, видно выражение лиц.

Аспасия положила руки на подоконник и оперлась на них подбородком. Как бы ни устала она от жизни, зрелище, открывавшееся внизу, никогда ей не надоедало. Золотой зал, Хризотриклиний.