Аспасия позволила служанке взять у нее плащ, подставить кресло, подать чашу подогретого вина. Она взяла чашу в свои узкие ладони, согревающиеся пальцы приятно заныли.

— Никаких затруднений, ваша милость! — в тон ему ответила она, принимая чопорный вид.

Он нахмурился; она сохраняла серьезность, но глаза ее лукаво смеялись, и она добавила вкрадчиво:

— Почему так официально? Разве мы совершили что-то предосудительное?

— Вы, — он особо подчеркнул это слово, — нет. — Он вернулся в свое кресло, взял чашу и громко чихнул. — Бог свидетель, вы всегда были так гостеприимны. Чего я не могу сказать о других в этом отвратительном городе. Вы знаете, я здесь уже полгода. Иссыхаю от жары. Замерзаю от холода. Наверное, Константин сошел с ума, когда выбрал это место, чтобы построить столицу Империи.

— Вероятно, он выбирал его весной, — сказала Феофано. — Весна здесь замечательная.

Ломбардец фыркнул:

— Слава Господу и его Пречистой Матери, я уже не смогу в этом убедиться!

Они уставились на него. Аспасия спросила первой:

— Ты не останешься? Ты уедешь?

— Да, я уеду. — Он оглушительно чихнул. — Черт побери! — (Они не особенно смутились, хотя он и был епископом). — Я уезжаю. Я знаю, что мне незачем оставаться. Я должен был понять это в тот же день, когда прибыл сюда и меня засунули — «разместили» слишком изящное слово! — в дрянной сарай и окружили толпой нахальных слуг, которые только и стремятся обобрать меня. Его милостивое величество вовсе не имеет желания сейчас или когда-нибудь оказать моему посольству должное внимание. Он держит меня как ученую обезьяну для забавы.

— Ну, если подумать, в вашем деле все не так уж плохо, — начала Феофано нерешительно. — Ведь он был очень занят. Эти военные походы, сражения. Надо было собирать армии, оплачивать их, кормить. Не было времени, чтобы думать о мирных вещах.

— Не было времени и не будет! Никифор Фока не намерен дать невесту из своего дома моему принцу!

— Знаешь, — возразила Феофано, — ты тоже должен войти в его положение. Отец твоего принца провозглашает себя единственным властителем над западной частью Римской империи. Если наш император даст твоему императору царевну для его сына, люди могут решить, что он одобряет все, что тот делает. Что он согласен с тем, что германский варвар равен ему самому, одному-единственному самодержцу всей Римской империи.

— Мой император… — Лиутпранд умолк, глубоко вздохнул, закрыл глаза. — Оставим это. Мы обо всем этом и так много спорили. Я устал! Я собираюсь домой! Я хотел сказать вам, что мы отплываем, как только позволит погода.

— Придется ждать весны, — сказала Аспасия.

— Бог этого не допустит, — он заглянул в свою чашу, она оказалась пустой, и он протянул ее слуге наполнить. — И Бог не допустит, чтобы вы поплатились за то, что старались сделать мою жизнь сносной. Я не должен был разрешать это.

Черные глаза Аспасии метнули в него молнию.

— Ты мне разрешил? — произнесла она с царственным величием. — Насколько я помню, это я пригласила тебя, потому что слышала, что ты интересный человек, и мне стало любопытно увидеть тебя.

Он беспомощно улыбнулся:

— Да. И я пришел, потому что уже грыз ногти от бессилия, тщетно добиваясь аудиенции у его величества, и подумал, что смогу получить ее с твоей помощью. А ты честно и без обиняков объяснила мне, почему это безнадежная затея. Я был так поражен твоим умом и твоей прямотой, что тоже стал с тобой откровенен.

— И ты опишешь меня в своей книге? — Аспасия уже улыбалась. — Я в восторге. Ты будешь писать обо мне такие же восхитительные гадости, как о королеве Вилле?

Ему пришлось покраснеть.

— Черт бы побрал тот день, когда я так разболтался! Где была моя голова?

— Но это же так забавно! Неужели правда, этот ее пояс…

Феофано переводила заблестевшие глаза с одного на другую.

— Пояс? Какой пояс? Аспасия, ты никогда не говорила мне об этом.

Румянец Лиутпранда превратился в настоящий пурпур:

— Не говорила и не скажет!

— Нет, почему же? — промурлыкала Аспасия. — Может быть, когда-нибудь потом. Когда ты станешь взрослой.

— Я уже взрослая, — возмутилась Феофано. — Я стала взрослой уже с Пасхи. Я все знаю про мужчин и женщин и как…

Аспасия мельком взглянула на нее, и та осеклась.

— Потом, когда-нибудь потом. — Аспасия повернулась к Лиутпранду. — Наверное, я никогда не вела себя так неприлично. По правде говоря, я иногда бываю бестактной.

— О нет. Ты всегда безупречна. — Он говорил необычно спокойно и необычно серьезно. — Ты сияешь здесь, как жемчужина среди свиней. Вокруг тебя грязные интриги, но к тебе не пристает грязь. Я молю Бога, чтобы они по-прежнему не замечали тебя и никогда не вспомнили, кто ты.

— Я дочь своего отца, — сказала Аспасия.

— Вот именно, — произнес Лиутпранд серьезно. — Твой отец знал, как важно не привлекать к себе внимания, как не замараться и при этом остаться живым. Он пережил всех заговорщиков и всех честолюбцев и взошел на трон, который принадлежал ему от рождения, и он правил без всяких регентов и узурпаторов. И он умер в своей постели и не от яда. Пусть небеса пошлют тебе такую же судьбу.

— Я совсем не хочу умирать императрицей, — сказала Аспасия. — Я никогда не хотела оказаться на троне. Пусть на троне будет тот, кому это нужно. Ее величество хотела быть императрицей, и она императрица. И пусть она находится на троне до самой смерти или разделит его с кем-нибудь, если захочет. Это ее дело. Мне трон не нужен, и единственное, что мне нужно — это жить, как должна жить женщина, а не быть замурованной в монастыре.

— Из тебя не получится святая, — улыбнулся епископ Кремонский.

Аспасия тоже улыбнулась.

— Как и из тебя, дорогой друг, и ты это прекрасно знаешь. Мне очень жаль, что ты уезжаешь. И я очень рада, что ты едешь домой. Согласна, что здесь к тебе отнеслись плохо. И я рада, если мне хоть немного удалось это исправить.

— Ты сделала больше, чем думаешь. — Он еще раз чихнул и высморкался, проклиная погоду. Потом встал и поклонился с неожиданной грацией. Когда его не одолевали обиды, в нем был виден настоящий придворный.

— Да хранят тебя Господь и Пречистая Дева, — и он вышел с поспешностью, которая во всяком другом могла бы показаться невежливой.

— Он вернется, — сказала Аспасия. — Он еще вернется. — Она не знала, почему в этом уверена.

Феофано медленно кивнула. Глаза у нее стали темные и влажно-мягкие, как у лани. Она выглядела совсем как ее мать. Аспасия вздрогнула. Когда глаза императрицы принимали такое томное выражение, это наверняка означало, что она задумала что-то, имеющее долгие последствия, запутанное и небезопасное.

Дочь императрицы моргнула, широко распахнула свои большие невинные глаза и вновь стала собой.

— Нам пора возвращаться, — сказала она, — пока нас не хватились. Или, может быть, пусть у меня все еще болит голова?

Аспасия не улыбнулась.

— Нет. Я думаю, ты можешь считать себя совсем здоровой.

Сразу погрустневшая Феофано позволила прислужнице набросить плащ на свои плечи и вышла под дождь, который тем временем окончательно превратился в снег.

2

Аспасия была беременна. За девять лет брака это случилось не впервые. Но Боже! Пусть помогут ей небеса хоть на этот раз родить живого ребенка!

— Непременно, — говорила она Феофано, — я должна, понимаешь, должна!

Феофано крепко держала ее за руку и старалась улыбаться:

— Я уверена, что так и будет. Мы будем молиться, и к тебе придут самые лучшие врачи…

— И они привяжут меня к кровати! — Аспасия выкарабкалась из множества подушек, остановив гневным взглядом служанку, бросившуюся было к ней. Она возилась в постели, устраиваясь поудобнее, как вдруг ребенок зашевелился… Она замерла, потрясенная.

— Фания, Фания! Он толкнул меня ножкой!

Феофано смеялась и радовалась вместе с ней. Она сбросила на пол груду книг, чтобы сесть рядом.