— Я думал, что смогу быть сильным. Я был глупцом.

— Да.

Он взглянул на нее. Первый раз с тех пор, как вошел в ворота. Ее бросило в жар, в холод и снова в жар.

— Если ты скажешь, чтобы я уехал, — сказал он, — я уеду.

— А если скажу, чтобы остался?

Его щеки стали темнее, чем это предусмотрела природа.

— Ее величество сказала… что бы ты ни сделала, кроме разве измены короне, это место принадлежит тебе. Она никогда не отберет его у тебя.

У Аспасии перехватило дыхание.

— Ты думаешь, мне это так важно?

— Не для твоего решения, — сказал он, — нет. Может быть, для твоего душевного равновесия.

— Там, где ты, не бывает равновесия и спокойствия.

— Тогда я уеду, — сказал Исмаил.

Она поднялась. Неожиданно она почувствовала себя совершенно разъяренной.

— Не говори этого. Этого не говори. Никогда. Ты слышишь меня?

— Я слышу, — отвечал он. — Я не оставлю тебя снова. Если только ты сама этого не захочешь.

— Значит, ты никогда не покинешь меня.

— Иншалла, — отвечал Исмаил.

24

В эту осень и зиму в душе Аспасии царила весна. Они с Исмаилом жили сначала во Фрауенвальде, а на Рождество при дворе. Феофано ничего не сказала, когда Аспасия приехала в Магдебург вместе с Исмаилом; серый мул и арабская лошадь шли рядом в привычном согласии. Аспасия сама тоже не касалась этого предмета. Молчание было достаточно красноречивым; и присутствие Исмаила в свите императрицы не вызывало вопросов.

Феофано была снова беременна. Аспасии казалось, что это ее не особенно радует. Но она надеялась и осаждала небо молитвами о ниспослании ей сына. Ее муж тоже часто молился вместе с ней. Он возвратился из Франции с массой новых идей, главной из которых было отправиться в Италию.

— Настало время, — говорил он, — поглядеть, что делается в другой части моей империи. Франки больше не придут. Мятежники сидят за крепкими решетками. На востоке защитников достаточно. Когда наступит лето, я перейду Альпы и напомню итальянцам, что у них есть император.

Германцам не нравились такие речи. Они хотели, чтобы император оставался с ними.

— Как будто, — сказала Феофано, — можно иметь всегда и императора, и империю.

Империи был нужен наследник. Наследник мог бы иметь титул одного из королевств, пока его отец правил бы другим. Оттон не стал бы поступать со своим сыном так, как поступил его отец с ним, удерживая всю власть в своих руках и не давая ничего сыну.

— А почему, — желала знать София, — я не могу быть наследником?

Во время рождественских праздников она все время была рядом с Аспасией, решив, что тетка должна всецело принадлежать ей. Ее мать смирилась с этим. Только так можно было сохранить мир, который был большой редкостью там, где находилась София.

София задала вопрос на уроке латыни, который Аспасия, как и другие уроки, по ходу дела дополняла обучением тому, как должна вести себя принцесса.

— Так почему, — настаивала София, не получив немедленного ответа, — я не могу?

— Потому, что ты принцесса, — ответила Аспасия, — а не принц.

— Какая разница? Я больше, чем некоторые мальчики, и сильнее. И красивее. Я могла бы быть королем. Я бы хорошо справилась.

Несомненно, она бы справилась. Она во всей полноте унаследовала характер своего великого деда Оттона и многое — от своей матери-византийки. Аспасия понимала, что безнадежно пытаться убедить эту царственную умницу, что тело женщины неизбежно определяет и место женщины.

— Женщина не может быть королем, — сказала она. — Так Бог устроил мир.

— Почему?

— Женщина слаба, — ответила Аспасия. — Она не может биться в сражениях, как мужчина. Она не может править, как мужчина, силой своего присутствия.

— Это все не так, — возразила София. — Мама все время правит. Она не сражается, но ей и не нужно. У нее есть солдаты для этого.

— Король должен сражаться сам.

София нахмурилась.

— Значит, король — это тот, кто просто сражается на войне?

Если этот ребенок когда-нибудь освоит искусство диалектики, с ней вообще не совладать.

— Мужчины правят, — сказала Аспасия. — Женщины им помогают. Так их создал Бог.

— Это тебе Бог сказал? — спросила София.

— Бог сказал епископам, епископы говорят нам. Мы должны поступать так, как они говорят.

— Почему?

— Потому, что иначе нас накажут.

— Боже мой, — говорила Аспасия, оказавшись, наконец, в теплой гавани постели Исмаила. — Эта девчонка ангела доведет до убийства.

— Она на редкость хорошо управляется с логикой, — заметил он.

Аспасия тяжело вздохнула.

— Да, это логика. И весьма неприятного свойства. Она не признает авторитетов, кроме себя. И все получается ужасающе правильно. Если король — это только солдат, а у женщины мозги не хуже мужских, то почему женщина не может быть королем? Женщина может, и она прекрасно это знает: они бывают правительницами в отсутствие мужа, регентшами при малолетних сыновьях и даже самовластными царицами, как было несколько раз у нас в Византии.

— Значит, ты согласна с ней?

— Не то чтобы я согласна, — ответила Аспасия. — Мне просто нечего возразить. В более совершенном мире, в более совершенном государстве она, наверное, могла бы стать правящей королевой. Но здесь народ никогда не допустит этого. Они хотят, им нужен король-мужчина.

— Вот какой у тебя довод, — сказал Исмаил. — Не логика, а необходимость.

Аспасия оперлась на локоть, сердито глядя на него.

— Надеюсь, ты не станешь отрицать, что женщины — разумные существа?

— Некоторые, — сказал он. Для сына Пророка это было самоотверженное признание.

Аспасия вовсе не склонна была проявить снисхождение:

— У большинства мужчин мозгов не больше, чем у мухи. Они просто большие. Быки.

Он поднял брови:

— В самом деле?

— Ну, не все. Большинство. А большинство женщин — идиотки. И София, окаянный ребенок, это знает. И что только мы будем с ней делать?

— Я думал, что она отправится в Гандерсхайм и станет там настоятельницей. Там ей будет где приложить свои силы. Она будет по положению равна епископу и сможет хозяйничать в собственном доме.

— Помоги Господь этому дому! — воскликнула Аспасия. Она помолчала. — Да, этого хочет ее мать. Не скажу, что я против. В Гандерсхайме не живут затворницами. Она сможет жить так, как захочет. Не знаю, правда, хорошо ли это…

— Время покажет, — сказал Исмаил.

— Думаю, надо помолиться за это, — произнесла Аспасия.

После Рождества Аспасия вернулась во Фрауенвальд. Исмаил задержался ненадолго, убедился, что с Феофано все в порядке, и тоже приехал в дом Аспасии. Во Фрауенвальде к нему уже привыкли и перестали называть дьяволом.

Когда прошла зима и весна принесла новую зелень, Рольф принялся за работу, заканчивая резьбу над дверью, Уже были вырезаны женщина на муле и пахарь с быками, и дуб, осенявший их своей тенью, и ячмень, росший у них под ногами. Теперь к их компании добавились еще двое: лошадь и всадник. Стройная, похожая на оленя, лошадь изящно изгибала шею, а всадник был горбонос и носил тюрбан. Он был вылитый Исмаил.

В преддверии лета Аспасия покинула свой дом и своих людей и отправилась служить своей императрице. Снова собирался высший совет, был заключен и скреплен печатями еще один договор: на сей раз с Лотаром, королем франков, который размышлял всю зиму и решил, что король не должен скрещивать меча с королем. Он прибыл к Оттону собственной персоной, пожертвовав своей гордостью, и предложил решение. Оттон получил Лотарингию без всяких споров. Лотар заручился поддержкой Оттона против всех и всяческих врагов Франции.

Оттона такой договор вполне устраивал. Он получал лучшую часть и знал это.

Он повел себя очень разумно. Он не стал требовать большего и был безукоризненно вежлив с королем франков. Аспасия так гордилась им, как будто сама его воспитала.