Она осталась во Фрауенвальде, присматривая за домом и хозяйством, наблюдая за осенней пахотой, готовясь к зиме. Это были мирные, замечательно успокаивающие занятия. Она знала, что так будет не всегда, но сейчас это ее не волновало. Она была словно зимний лес, погруженный в оцепенение в ожидании весны.

Чего она ожидала? София, уехав, оставила пустоту, требовавшую заполнения. Собственного ребенка не будет. Может быть, стоит поехать в Магдебург, заняться врачеванием, дождаться императрицу и снова стать частью империи?

Но здесь было так спокойно, и у нее не было сил стронуться с места. Спокойствие заполняло ее. Оно исцеляло, и раны становились шрамами, которые со временем побледнеют и исчезнут вовсе.

Армия вернулась в Германию после праздника святого Голла. Об этом рассказал Аспасии проезжий всадник. Императрица встретила своего императора в Аахене, где отслужили благодарственную мессу в честь победы, хотя, по слухам, Лотар тоже благодарил Бога за поражение врага. Теперь императорский двор отправился на восток, в Саксонию.

В День Поминовения все обитатели Фрауенвальда, кто только мог оставить свои дела, двинулись по тропинке через дубовый лес в соседнюю долину, где в деревне располагалось маленькое аббатство. Аббат Герберт читал молитвы приятным старческим голосом, а дюжина монахов и послушников заполняли пением всю деревянную часовню. Каменную часовню еще только строили. Аббат рассказал им, какая она будет — с мраморными полами, с витражами в окнах, и в ней будет храниться святыня — частица креста Господня, которую прислал архиепископ Магдебургский вместе со своим благословением.

— Чувствуете, — сказал аббат Гериберт, — здесь весна; весна в наших сердцах, хотя в мире сейчас зима. Старый Рим мертв, но мы воскресим его, еще более прекрасным, чем прежде.

Он, конечно, имел в виду свое аббатство, отстраивающееся в долговечном камне, и Церковь, вспомнившую о своем достоинстве после долгих лет упадка веры и целой череды распутных пап. Он и не помышлял о возрождении величия Рима. Но для Аспасии, совершенно мирской женщины, эти слова прозвучали как предвещающий утро крик петуха. Она еще не была готова к пробуждению, но сон ее стал не таким беспробудным, и сновидения стали иными. Она вспомнила, как мечтали об этом они с Феофано, давным-давно, еще в Городе: об императорах и империях, о возрождении Рима.

Но это были лишь воспоминания. Она возвращалась во Фрауенвальд пешком, со своими людьми — она считала их своими и полагала, что и они считают ее своей. Нужно было доить коров, кормить животных, накрывать к обеду длинный стол в зале. Все это было реально и осязаемо. Для снов оставалась только ночь и время перед рассветом.

После праздника солнце все реже выглядывало из-за туч. Дождей почти не было, но серый непроницаемый туман заполнял долину. В одну сырую ночь Аспасии случилось приютить помещика со всей его шумной свитой, двигавшихся в Магдебург и заблудившихся в тумане. Они выпили почти месячный запас пива, съели быка и пару баранов. Она порадовалась, что год был урожайный, иначе к весне в усадьбе пришлось бы голодать.

Случайный гость был знаком Аспасии по жизни при дворе. Он участвовал в войне и рассказывал об этом охотно, особенно после того, как приложился к винным запасам Аспасии.

— И тогда мы вошли в Париж, — рассказывал он в конце ужина, когда от быка остались обглоданные кости, а остатки баранины отнесли на ужин прислуге. — Мы ограбили любимый дворец его франкского величества, но дворец архиепископа не тронули: наш король — человек набожный даже на войне. И потом мы поднялись на холм, который называют Холм Марса, или как-то вроде этого…

— Монмартр, — подсказала Аспасия.

Он кивнул.

— Вот именно. Мы проголодались: добычи было много, но с провизией становилось туго, и невозможно было везти ее через всю Францию. Мы были готовы вернуться домой. Понимаешь, это неправильно, когда короли воюют с королями. Воевать можно только варварам или господам, которые хотят иметь больше, чем имеют.

Он умолк, чтобы отхлебнуть из чаши. Аспасия вежливо ждала, не прикасаясь к своей. Его понимание смысла войны не вызвало возражений — достаточно просвещенное, почти цивилизованное.

— Не то чтобы я не любил подраться, — продолжал он, как будто оправдываясь. — Хорошая простая драка придает жизни вкус. Но не когда король идет против короля.

Она кивнула.

— Итак, вы расположились на Монмартре.

— Мы встали лагерем, — рассказывал он. — Стены были прямо черны от франков. Ворота заперты и заложены. Они кипятили масло и раскаляли песок. Они готовились к осаде. Но император кое-что приказал нам. Мы сразу поняли, что это хороший приказ. — Он ухмыльнулся, вспоминая. — Мы поднялись на холм, — продолжал он, — выстроились, будто для битвы, и по сигналу все хором пропели «Аллилуйя!». Клянусь, земля затряслась, и весь Париж тоже. Мы пропели им все до конца, со всеми повторениями, все громче, громче и громче, а потом мы замолчали. Мы спустились с холма и ушли прочь.

— Прямо вот так? — удивилась Аспасия.

— Прямо вот так. — Он покачал головой. — Я никогда не слыхал ничего подобного, и думаю, не услышу. Посмотрела бы ты на франков. Все они поразевали рты и тряслись, как осиновые листики. Наверное, они решили, что мы призвали сонм ангелов и с его помощью прикончим их всех.

— Вы сделали еще лучше, — сказала Аспасия.

— Я думаю, — ответил он. — Они очухались довольно быстро. Нам пришлось уходить с боем. Если бы меня спросили, я сказал бы, что это ничья. Лотар в Аахене, мы на Монмартре: мы разошлись на равных.

— Да, — сказала Аспасия, — но он только повернул орла. А вы над ним посмеялись так, что он этого в жизни не забудет.

— Еще бы, — довольно сказал гость, снова ухмыляясь и глядя, не нальют ли еще вина.

Он уехал утром, не слишком охотно. Аспасия догадывалась почему: одна из дочерей Герды казалась смущенной и довольной. Не Аспасии было судить, и она только понадеялась, что девушке не осталось на память ничего, кроме воспоминаний о ночных утехах.

Туман, ненадолго поредевший и позволивший господину Бруно уехать, снова сгустился к полудню непроницаемой серой стеной. Крыши безнадежно сырели. Женщины попробовали было прясть и ткать, но в мастерской было слишком темно; нитка не шла ровно, и ткань трудно было рассмотреть. Они пришли в зал, где уже собрались мужчины, занятые мелкими починками и разговорами.

Женщины занялись у огня шитьем. Шили из домотканой материи и той, которую достала из своих запасов Аспасия. Все восхищались тонким полотном, а при виде шелка просто онемели. Всем хотелось потрогать его. Даже несколько мужчин соизволили подойти не спеша и посмотрели задумчиво, потом поплелись обратно. Прибежали детишки, поглядеть, что это всех так заинтересовало.

— Можете потрогать, — сказала Аспасия, — но сперва вымойте руки.

Большинство детей сразу потеряли интерес. Они вернулись к возне и играм под присмотром нескольких ребят постарше, следивших, чтобы малыши не свалились в огонь. Аспасия, Герда и еще одна решительная женщина раскроили шелк на платье. Аспасия шила его к Рождеству, готовясь к участию в королевском пире. Шелк был цвета спелой сливы, с узором. Она отделает его вышивкой. Можно вышить орлов, а можно и что-нибудь еще.

Одна из девочек не ушла с другими. Она присела на корточки и наблюдала за их работой, не решаясь прикоснуться. Спустя некоторое время она, наконец, отважилась задать вопрос.

— Да, — ответила Аспасия, — это называется шелк. Он из Византии.

— Из чего его делают? — спросила дочь Герды, пухленькая розовощекая блондинка Мехтильда, так очаровавшая господина Бруно. — Как можно спрясть так тонко?

— Это великая тайна, — отвечала Аспасия. — Но, поскольку вы мои люди и сохраните ее, я расскажу. Это прядут не люди. Это работа червей.

— Не может быть, — поразилась Мехтильда.

— Правда, — сказала Аспасия. — Маленький червячок, детеныш бабочки, прядет для себя колыбель. Это и есть шелк.