С помощью трех парней Макарио понес Христа в свое ранчо. По дороге к ним присоединились многие жители деревни. Лица у них были заспанные. Никто не сказал ни слова, не задал ни одного вопроса. Пыль поглощала шарканье босых ног. После шума и волнений снова воцарилась удивительная тишина, налитая молочно-белым светом.

Когда они вышли на площадь, нервно кашлянул колокол. Они оглянулись на покосившуюся колокольню и увидали наверху сидевшую на корточках тень. Никому и в голову не пришло, что это звонарь. Маленькая процессия снова двинулась в путь. Педро Мартир, Тани и Элихио несли на плечах Христа. Они слыли любимыми учениками Гаспара, они похоронили его в лесу, сказав последнее прости, теперь они же несли его последнее творение.

А с колокольни, схватившись за перекладину, звонарь смотрел вслед безмолвному людскому ручейку, уносившему кусок дерева, которому их собрат придал обличье искупителя. Звонарь глядел на него сверху, и искупитель казался ему совсем крохотным, не больше голого новорожденного младенца, белеющего на темных плечах парней. Звонарь взглянул на свои руки. Подумал, наверное, о том, что они чуть было не сожгли вот «это», нечто куда большее, чем просто кусок дерева.

Кулак, сжимавший перекладину, постепенно разжался. Голова почти скрылась под колоколом; в ушах гудело. Растрепанный конец веревки болтался перед глазами, в которых стояли слезы. Когда звон колокола окончательно затих, убравшись назад в свое медное логово, сквозь стиснутые зубы звонаря прорвались рыдания. Он протянул руку к веревке и несколько минут что-то с ней делал.

Глухо прогудели половицы. Колокол опять судорожно зазвонил и не унимался до тех пор, пока прямая, как жердь, нога не повисла безжизненно в воздухе. И снова все погрузилось в ночное безмолвие.

Три дня и три ночи обдумывали они, собираясь возле деревянного Христа, как им быть. Говорили мало.

Кто-то из них, кажется, сам Макарио, вспомнил, что ливень начался как раз в тот момент, когда они проходили мимо холма, напоминавшего Голгофу.

Вот где должен стоять прокаженный Христос. Открытый всем ветрам, поближе к небу. Это предложение было радостно подхвачено и бурной вестью понеслось по деревне.

В ранчо Макарио круглые сутки толпился и шумел народ. В эти дни нищий старик превратился в настоящего патриарха Итапе — такое ему оказывали уважение. В патриарха-раскольника, в патриарха-бунтаря, которому повиновались решительно все.

Общими усилиями они расчистили холм. Макарио с помощью Педро Мартира, Элихио Брисуэньи и Тани Лопеса сколотил крест и, приклеив искупителю черные женские волосы, — в суматохе не разобрали, кто их принес, — прибил статую к кресту. Только потом, увидев Марию Росу в рваном платке, наброшенном на остриженную голову, они поняли, что это она отдала Христу свои волосы.

Его водрузили на самой вершине холма. Соорудили навес из болотницы, похожий на хижину Гаспара, в которой появился на свет деревянный искупитель.

Христос вызвал большие волнения в деревне, и им, вероятно, не скоро пришел бы конец, если бы курия не решила пойти на уступки и дать согласие на благословение деревянного искупителя. Более того, курия просто навязала это благословение против воли Макарио.

— Наш Христос не нуждается в их благословении, — ворчал он, но все-таки вынужден был покориться, потому что раскол укоренился в нем недостаточно глубоко.

На холме Итапе впервые отпраздновали страстную пятницу.

Из Асунсьона на торжественное открытие Голгофы приехал один из лучших проповедников того времени Фидель Маис[18]

Вся деревня повалила к холму, чтобы принять участие в священном обряде, который в какой-то мере знаменовал собой победу Макарио и его сторонников.

Проповедник растрогал собравшихся и завоевал их расположение. Голос падре Маиса славился необычайной силой и вместе с тем вкрадчивой мягкостью. Проповедник покорял слушателей еще и тем, что говорил на превосходном гуарани, на котором говорили во времена Монтойи[19]

Он без особого труда убедил жителей Итапе, что сын божий в своем безграничном смирении позволил родиться своему лику в руках прокаженного, так же, как две тысячи лет назад он пожелал родиться в яслях.

— Отныне этот избранный им холм Итапе, — добавил проповедник, — будет называться Tупá-Paпé, ибо стезя господня пролегает по самым смиренным местам и наполняет их благодатью.

Это название — Тупа-Рапе — сохранилось и по сей день; на языке гуарани оно означает «путь бога».

— Я не согласился с проповедником, — рассказывал Макарио. — Зачем понадобилось новое название! Уж если менять, так холм Христа должен называться Куимбаэ-Рапё.

Так он его и называл: «путь человека».

— Потому что человек, дети мои, — говорил Макарио, почти в точности повторяя слова Гаспара, — рождается дважды. Один раз — когда появляется на свет, другой — когда умирает. Он умирает, но остается жить в других, если он делал добро ближнему и при жизни умел забывать о себе. Земля поглотит только его тело, но не память о нем.

Для сына одного из вольноотпущенников повелителя Франсии бессмертие, на которое может надеяться человек, вероятно, в том и заключалось, чтобы отрешиться от себя и продолжать жить в других. Уж если люди объединены в горькой земной доле, то и надежда на искупление должна служить их объединению.

— Это должно быть общим делом всех людей.

Действительность явно не отвечала его мечтам, вот он их и высказывал вслух.

— Я уже очень стар. Не гожусь ни на что. А вы должны дерзать.

Мы его не понимали, думали, у старика ум за разум зашел.

Потом он быстро стал сдавать. На следующий год, когда праздновали столетие независимости[20], у Макарио уже была катаракта. С каждым днем он все больше слабел, все ниже клонился к земле. И, может быть, не столько под бременем своих девяноста лет, сколько от горечи недавнего поражения.

Он остался один, потерял зрение, утратил память, впал в самое страшное состояние, когда человеку уже все безразлично. Я помню его в ту пору. Комок высохшей грязи, брошенный мальчишкой, мог убить его наповал.

Железнодорожные рельсы убегали все дальше по шпалам, рассекая красную землю долины. Они огибали холм и сверкали в открытом поле.

Итапе понемногу пробуждалась от многовековой сьесты. Но деревне опять суждено будет разделиться на два непримиримых лагеря, так что политический начальник[21] и священник без особых усилий укрепят свою ослабевшую власть.

Макарио все еще бродил по дороге, слушал, как гудят шпалы под кирками и лопатами жителей Итапе, нанявшихся на строительство и работавших, как каторжные.

— Прощай, Макарио! — неслось вслед старику.

Если он подходил поближе, люди давали ему что-нибудь поесть из своих скудных запасов: несколько зерен поджаренного маиса, кусочек маниоки, — не больше, чем помещается в зобу у маленькой птички.

Однажды зимним утром, закоченевшего, спокойного, в чистом рубище, его нашли у подножия холма. Труп уложили на повозку со строительными инструментами и отвезли в деревню. Громыхающие по новеньким рельсам колеса творили ему заупокойную молитву. Похоронили старика в детском гробу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Дерево и плоть

— Вон Доктор идет!

Так говорят люди ранним утром, когда подернутая росой и пылью деревня Сапукай одну за другой подставляет навстречу восходящему солнцу свои хижины, лепящиеся вокруг захудалой церквушки и разрушенной станции.

Поблескивая на поворотах, тонкие, как рог молодого месяца, рельсы теряются вдали. Подле железнодорожного полотна маячат почерневшие кучи строительного мусора, словно гигантские хлопья, за ночь осевшие из густой тьмы. Рабочие постепенно засыпают глубокую, вырытую взрывом воронку, которая кажется бездонной. Кроме земли, она наполнена жертвами взрыва: в ней обрели могилу мужчины, женщины, дети — не меньше двух тысяч человек. Сколько туда ни валят песка и щебня, ее все никак не заполнить до краев.