— Гаспар Мора был праведником! — перебил его старый Макарио, твердо глядя в глаза священнику.

Его поддержал одобрительный гул. Священника взяла оторопь.

— Он был добрым, справедливым человеком, — не унимался Макарио. — Трудился, помогал людям, за что ни брался, все делал как следует. Куда ни посмотри — всюду следы его рук, его чистой души, чистого сердца. Где бы ни звучала гитара, арфа, скрипка, всюду мы слышим его голос. Это было последнее творение Гаспара. — Макарио показал на Христа. — Мы принесли его из лесу, как принесли бы самого Мору. Нет здесь больше заразы. По дороге его омыл и очистил ливень. Да вы только посмотрите! Он же говорит своими деревянными устами. Говорит такие вещи, которые нам следует слушать. Слушайте его! Голос этот звучит у меня здесь. — И он ударил себя в грудь. — Это человеческий голос! Бога мы можем не понять, а человека понимаем. Гаспар живет в нем. Хотел же Гаспар нам что-то поведать, если оставил Христово изображение, сделанное собственными руками. Ведь он тогда уже знал, что не вернется к нам, что навсегда ушел из жизни.

Толпа внимательно слушала Макарио. Никто и в мыслях не держал, что нищий старик осмелится перечить самому священнику и что вообще он умеет так складно говорить.

Макарио не оспаривал веру как таковую — тут не могло быть двух мнений, — он только спорил о ее смысле. Большинство стояло на его стороне. Это было написано на застывших лицах людей, растроганных речью старика.

Губы священника искривились в гневе. Его приверженцев оставалось все меньше и меньше. Он понял, что ему нужно выиграть время.

— Вот вам доказательство! — сказал священник, показывая на Макарио. От сдерживаемой ярости он произносил слова с присвистом. — Брат Макарио богохульствует и кощунствует здесь, под церковными сводами! В это творение вселился бес. Так и должно было случиться! Оно создано еретиком и навлечет на нас кару господню!

— Сожжем его! Сожжем его сейчас же — и делу конец! — крикнул срывающимся голосом стоящий рядом со священником скотник Никанор Гойбуру, отец близнецов.

К нему присоединились несколько неуверенных голосов, просто так, за компанию, а может, из страха перед Гойбуру. Скотник слыл человеком вспыльчивым и драчливым. Он прощупывал толпу налитыми кровью глазами, искал поддержки.

— Правильно! Лучше сжечь его, да поскорее! — сказал кто-то, глядя в землю и раздосадованно сплевывая табак, словно он обжигал ему рот.

— Мы принесли Христа, мы его и унесем, — угрожающе крикнул Макарио.

Тут поднялась целая буря. Толпа разделилась на две партии, шум стоял невообразимый.

Скотник выхватил нож и замахнулся на Макарио, который уже успел взвалить Христа на спину, но под его тяжестью упал на колени. Кто-то стремительно схватил Гойбуру за руку, но тот кончиком лезвия все же оцарапал плечо деревянного искупителя. Засверкали на солнце кинжалы и мачете, прикрывая отступление Макарио и его сторонников. Кричали перепуганные женщины, плакали дети. Тревожно зазвонил надтреснутый колокол.

Священник понял, что дело приняло скверный оборот. Лекарство оказалось страшнее самой болезни.

Он размахивал руками, стараясь восстановить порядок и заставить себя слушать. Наконец, охрипший и растерянный, священник кое-как утихомирил разбушевавшуюся толпу.

— Успокойтесь, успокойтесь, братья мои, — крикнул он дерущимся. — Не дадим злобе безраздельно овладеть нами. — Сложив руки на груди, он принял более смиренную позу. — Может, прав брат Макарио, а заблуждаюсь я. Может, созданный Гаспаром Морой Христос достоин божьего храма. Кто знает, вдруг перед кончиной Гаспар раскаялся в своих грехах и господь его простил. Я не стану противиться тому, чтобы статуя стояла в церкви. Только нужно соблюсти обряд: сначала изображение Христа благословить, освятить его. Такое дело не терпит спешки, надо сделать все толком. Дайте мне посоветоваться с курией, и тогда мы поступим, как истые христиане, не погрешив против нашей святой религии… Разве не справедливо я говорю?

Народ молча согласился на перемирие, предлагаемое священником. Макарио и его сторонники стояли недвижимо, с грязными от пота и пыли лицами. Переглянувшись, они вернулись на паперть и снова поставили там статую Христа, прислонив ее к стене.

Ропот понемногу стихал. Толпа расходилась.

Тем же вечером, снимая в ризнице сутану, священник говорил звонарю, хромому прыщавому малому, который исполнял одновременно и обязанности церковного служки:

— Как только я уйду, это изображение должно исчезнуть. Я не намерен потакать идолопоклонству моих прихожан…

Парень вытянул золотушную шею и непонимающе уставился на священника. Звякнуло об пол кадило, просыпалась дымящаяся зола.

— Когда я уйду, ты сделаешь то, что говорил Гой-буру, — пояснил священник доверительным и в тоже время властным тоном, каким он обычно разговаривал со звонарем.

— Что, отец?

— То, что слышал. Ночью отправишься в лес и сожжешь потихоньку статую. Только чтоб никто не видел, понял? Потом зароешь пепел в землю и язык проглотишь. Смотри, будь осторожен. Винить во всем станут Гойбуру или того, кто попадется под руку. Там поглядим. Лучше с этим покончить сразу, — добавил он, словно уговаривал самого себя. — Понял?

— Сжечь Христа, отец?.. Мне?.. — поперхнулся звонарь.

Сомнение и страх застыли на прыщавом лице. Неужели священник приказывает учинить такое кощунство? Может, он ослышался? Упавшее кадило напоминало серебряного броненосца, опутанного цепями; броненосец учащенно дышал, выпуская струйки душистого дыма. Кадык у парня ходил ходуном.

— Я? — переспросил он срывающимся от волнения голосом.

— Да, именно ты. Возьмешь его и сожжешь, — пробормотал священник, резко задвигая ящик.

— Сжечь Христа! Сжечь!

— Он ведь еще не освящен! Пока что это просто кусок дерева.

— А как же его сжечь, отец? — пролепетал парень, украдкой поглядывая в окно. — К нему ж приставлена охрана. Как принесли его, с тех пор и сторожат. Они с мачете.

— Пойдешь от моего имени к сержанту полиции. Он тебе даст подмогу…

Видно было, что священник и сам-то не очень убежден в справедливости своих слов. Фраза оборвалась, превратившись в невнятное бормотанье.

Он накинул плащ и отправился в приходское управление, где, потягивая мате[17], просмотрел измятую книгу регистраций. Затем он приказал оседлать свою лошадь, против обыкновения ни с кем не попрощался и ускакал по дороге в Борху. Даже на воскресную мессу не остался.

Все решили, что он очень огорчен утренним происшествием.

Звонарь проводил его немного. Вид у парня был как у побитой собаки, и хромал он больше обычного.

Укутанная тишиной, выбеленная лунным светом, спала деревня. Силуэты ранчо и деревьев, подернутые пыльной дрожащей дымкой, расплывались на молочном фоне.

В тени кокосовой пальмы, возле церковной ограды, прямо на земле спали четверо мужчин. Один из них был Макарио.

Легкий шорох заставил его вздрогнуть и приподняться.

Он скорей догадался, чем увидел, как под навесом темные фигуры в пончо крадутся к стоящему у стены Христу. Старик заморгал, не веря своим глазам. Катаракты у него еще не было, но видел он уже плохо. Шорох донесся опять. Макарио сразу же все понял. Этот шум нельзя было спутать ни с каким другим. Это мог быть только приглушенный плащами звон мачете марки Гальо, которые носят полицейские.

— Педро Mápтиp, Элихио, Тани! — разбудил Макарио лежащих с ним рядом парней.

Все четверо разом вскочили на ноги, выхватили мачете и, перемахнув через изгородь, кинулись вдогонку за негодяями, которые уже тащили деревянного Христа.

— Не троньте его, нечестивцы! — кричал бежавший сзади Макарио.

Застигнутые врасплох воры бросили Христа наземь, обнажили мачете и, прижавшись к стене, стали отступать. Из-за угла выглянуло белое, изрытое оспой лицо звонаря, его фигура в лунном свете была похожа на бутылочное дерево. Он упал в бурьян и пополз к колокольне, волоча за собой ногу. Двое полицейских завернулись- в пончо и один за другим удрали, растворились в темноте,