Стоит подписать только раз, а дальше уж…

Еще одна. Что потом?

Вновь отчетливо возникло перед ним видение, от которого ему становилось не по себе: толстый том документов по проблеме Яконура… все подписи на этих документах, а следовательно, все люди, решившие судьбу озера, тесно собраны вместе под плотными обложками…

Итак: доказано, что сточные воды не принесут вреда озеру, и есть данные, что в определенном отношении они будут полезны; некоторые изменения в конструкциях фильтров и аэротенков все же целесообразно со временем сделать; противники комбината не представили каких-либо обоснований, подтверждаемых научными материалами или инженерными расчетами; вывод — при соблюдении установленных правил пуска и режимов очистки стоков Усть-Караканский комбинат не угрожает Яконуру.

Свирский опустил перо к бумаге, осторожно коснулся ее и затем быстро, решительно расписался.

Еще можно было передумать, поступить иначе, вдруг взять да и сказать что-то…

Дух, живший в Свирском, не считал его способным противиться искушениям; он поднял тело Свирского с кресла, заставил его отказаться от чаю и спешно повел его к двери.

Все же едва не случилась заминка.

— Как прошло совещание? — спросил человек с длинными, совершенно седыми волосами.

Но все закончилось благополучно.

— Ничего особенного, — ответил Свирский. — Без драм.

— Скоро уж закончим, — ответил бригадир монтажников. — Не терпится?

Повел Герасима и Якова Фомича через пультовую.

— Осталось задействовать стальные двери, подключить автоматику и контроль. Вот здесь будет блокировка, чтобы никто не мог войти, когда стержни подняты… Здесь лампочки сигнализации, — где они находятся… Тут вот датчик положения стержней… Еще дозиметрический контроль — уровень радиации внутри камеры… Ну и сюда вмонтируем плюс ко всему телевизор, пожалуйста, глазами смотрите, где стержни. Облучиться, в общем, даже при горячем желании будет невозможно!

У входа остановились.

— Ну, а пока вот деревянная дверь! Если ждать не можете… Поаккуратней только. Да лишь бы в камеру никто не заскочил, пока там идет облучение.

Бригадир провел рукой по двери, по толстым доскам; поправил висевший на них бумажный знак, оранжевый с красным.

— Рассохлась, правда, маленько. Но ничего, держит.

Понизил голос:

— И главное, тихо… Чтоб эти, «Будь здоров», не зацапали. Ну, служба здоровья! То есть техника безопасности… А откуда у вас ключ — ваше личное дело, никто вам его не давал.

Порылся в карманах спецовки.

— Я вас пустил только посмотреть, ясно?

Пощелкивание плавно вставляемого латунного ключа о ладные внутренние детали хорошего замка; поворот, щелчок, упор; бесшумное вращение двери.

Герасим и Яков Фомич пошли дальше — узким коридором влево, потом вправо, опять влево между бетонными выступами.

Вот и камера. Желтый свет ламп с потолка.

Герасим шагнул к колодцу, сдвинул стальной лист.

Он смотрел в воду, когда Яков Фомич сказал:

— Ну, что! Работать можно… Давайте-ка я возьму это дело на себя. Подготовлю образцы, поставлю их сюда, пускай на них посветит. А?..

Герасим, не поднимая головы, смотрел в колодец.

Ну вот, вот… пришло.

— А вы пока займитесь тем уравнением, доведите его. Параллельно пойдем. Сделаем…

Словами сказал.

Это все оно… То, что услышал он сейчас, и то, что сейчас видел… Боясь оторваться, Герасим смотрел в воду.

Голубое сияние в черной глубине. Ровно светящееся собственным светом кольцо и сверкающие пылинки, как звезды… Кобальт-шестьдесят. Святой колодец.

Этот свет и эти слова… Голубое сияние! Снова оно светило ему. Горело приветно, обнадеживающе; его заветное сияние, благодатное в его жизни, знак добра, любви, планов и перемен; оно продолжало его сопровождать, не оставляло его своим светом и своей силой…

Еще один толчок, импульс! — от человека, обладающего потенциалом соответствующего вида энергии и способного отдать свой потенциал другому… Словно от своего благодатного источника Герасим, как от Солнца, получал энергию не прямо, а принимал из рук, что способны, одарены, — может, и предназначены, — это сделать…

— Герасим!

Это уже откуда-то из коридора.

— Герасим, вы что, присохли?

И голос-то его приятно слушать…

— Герасим, хватит вам, пошли перекусим и обговорим детали!

Очень пожилой человек с коротко подстриженными волосами обернулся с переднего сиденья к человеку с длинными, совершенно седыми волосами и взял у него бумаги.

Перелистав, обернулся снова и отдал бумаги человеку с крупной, наголо выбритой головой.

Человек с крупной, наголо выбритой головой просмотрел бумаги, задержался на двух последних абзацах перед росчерком Свирского и сказал:

— Никаких сомнений, что это определит решение комиссии.

Очень пожилой человек сказал:

— Что ж, вопрос ясен. Споры нужно прекратить, а мощности комбината наращивать.

Выехали на мост.

Все так же глядя прямо перед собой, очень пожилой человек сказал:

— Задачи очистки и контроля надо в нашем проекте постановления дать специальным разделом. Готовность очистных сооружений как условие пуска любого предприятия. Пора привыкнуть к этому, как правилу повсеместному…

Ехали набережной.

Потянуло свежестью, какие-то знакомые запахи реки, лета пробились над разогретым асфальтом через поток машин; и несколько минут мужчины молчали.

Затем перешли к другим делам.

Герасим вынул руку из перевязи, опустил на рычаг переключения передач. Сняв ногу с педали сцепления, сел поудобнее, как привык.

Медленно выехал.

Все так же, не прибавляя скорости, двинулся в сторону шоссе.

…Да, все это время он видел перед собой только поставленные им самим цели; не оборачивался, не вспоминал ни о чем дальше пограничного дня; об Ольге старался не думать, любовь и счастье со своей жизнью не соотносить — объяснил себе, что это не для него… Заполнил себя только работой, чтобы ни для чего другого в нем не осталось никакого, даже ничтожного объема, ни малейшей возможности…

Удалось.

С собой справился.

Но кругом все продолжало жить само по себе…

Включал в машине радио — слышал позывные «Маяка», делившие на получасья их с Ольгой время в яконурской квартире… Выключал — дорогу переходила женщина с ее волосами… Это было еще все-таки вполне конкретно, однако тем не ограничивалось. Дождь пошел — и сразу воспоминание об Ольге… Дождь кончился — напоминание о ней… И так — все. Вот солнце опускается за деревья… Вот дверь хлопнула… Она была повсюду, во всем, что окружало Герасима, во всем, что происходило, во всем, что можно увидеть, услышать, осязать. Вот вода из крана… Вот дерево посреди поляны… Линейка упала… Голоса в коридоре… Ольга, Ольга, Ольга, Ольга… Ольга населяла леса и реки, возникала в явлениях природы, присутствовала в свете и огне, растворена была в воздухе, составляла материю этого мира, она была тем самым эфиром, который пронизывал все сущее во Вселенной.

То, что происходило в его жизни раньше, ему всегда удавалось понять, — даже говоря себе, что с ним происходит недоступное пониманию, он, в сущности, давал объяснение или, по крайней мере, классифицировал; многое и выстраивалось весьма четко и логично. Теперь же, когда он пытался это исследовать, выстроить во времени, найти логику, — ничего не получалось. Вот что было сначала… вот что потом… Нет, никакого понимания ему не удавалось достичь. Максимум — нечто поверхностное, неубедительное.

Он мог только вспоминать…

У поворота на шоссе остановился.

Вот она говорила ему о счастье… Вот они снимали снег друг у друга с лица…

Располагал одно за другим: это… потом это…

Вспоминал дальше.

Вот она говорила: «Ты мужчина, я верю в тебя…» Вот сказку по телефону рассказывала про Иванушку с Василисой…

Но из этого, из такого нельзя было сложить никаких рациональных построений!