Светлана повернулась к завлабу, показала тонкую стеклянную трубочку:
— Подарите мне такую!
Завлаб открыл ящик стола, склонился, достал трубку и молча протянул Светлане.
Яков Фомич принялся расспрашивать про белок, о котором говорил Никола.
— Вроде бы… — сказал завлаб. — Да, предполагается… Может, его и вырабатывает нейрон. Может, он и имеет отношение к памяти… Все может быть. Есть у нас такая работа…
Зазвонил телефон.
Светлана сняла трубку:
— Заседание квалификационной комиссии? Когда?
Светлана посмотрела на завлаба, завлаб сделал знак рукой.
— Но его нет, он куда-то вышел…
Яков Фомич сочувственно кивнул.
— Скажу — забыл… Словом, подбирают крыс две группы, умных и глупых, по способности обучаться, — продолжал завлаб. — Ну, вводят им такую дрянь, она способна связывать этот белок, ее метят еще изотопом. И вот она у крыс в мозгу связывает белок, который вас интересует. Радиация, естественно, светит. Сейчас покажу…
Завлаб начал рыться в столе.
— Черт! Куда что девается? Свет, принесите. Пожалуйста… Мы ждем.
…Яков Фомич ходил пока по прохладному полутемному коридору.
Ходил, вспоминал.
Что сказала Лена.
И как она это говорила…
Она спрашивала его, в чем теперь смысл его существования!
Яков Фомич понимал Лену… Всегда в его существовании главным была его работа, и общую их жизнь, прежнюю жизнь его и Лены, она занимала собою едва не полностью. Теперь ее не стало. И Лена терялась, недоумевала, пытаясь осознать, что происходит и зачем все происходящее с ними; она искала цель, задачу, формулировку — какой-то центр, вокруг которого она могла бы построить их жизнь заново, новую их жизнь; ее мучила необходимость переопределить мужа, создать новый его образ — и без того, что было прежде в нем самым главным!..
Многое или все это, наверное, было бы иначе, если б жизнь их стояла на чем-то другом. Если бы такое место в их жизни занимало что-то иное… Любовь? Может, любовь… Что-то такое, что всегда оставалось бы с ними, независимо ни от чего.
Лена упрекала Якова Фомича: говорила, что жила им, ради него, в этом видела свое предназначение, — а теперь он подводит ее, лишая ее жизнь смысла…
Он перестал быть для жены тем, кем был раньше!
Он для нее попросту переставал быть, вообще быть переставал…
К тому же он безответственно снял с себя обязанности главы семьи, добавила она!
Яков Фомич понимал и это… Впрочем, он нашел уже кое-какие заработки. Они, конечно, не давали того, что выходило у него в институте, однако на двоих вполне могло хватить. А тратить себя за деньги он не собирался. Да не в этом дело… Он перестал быть для жены и главой семьи тоже.
Лена уговаривала его вернуться в институт. Доказывала, что это решило бы все проблемы…
Яков Фомич понимал, что она права. Это решило бы все проблемы в их жизни.
Но не мог же он пойти к Вдовину!
Смешно!
Нет, нельзя больше думать об этом…
Яков Фомич остановился посреди коридора. Открыл первую попавшуюся дверь, вошел.
Машина была бригадира электриков с подстанции. Плотный невысокий человек в добротном костюме, белая рубашка. Со своей бригадой — четырьмя очень разными мужичками. Они переодеваться не спешили; еще стояли кружком, мокрые, в мокрых трусах и рубашках; на головах — кепки. Пока шел разговор — стягивали трусы, выкручивали.
— Что поймали, мужики? — спросил Карп.
— Да, пожалуй, ничего, кроме насморка…
— Мешок-то откройте!
Открыли. В мешке — сеть, рыба…
Мужички снимали кепки, доставали из них папиросы, закуривали.
С ними был еще парнишка.
— Сын вот приехал сегодня в отпуск из армии, — объяснял бригадир. — Хотел сделать встречу ему… Самый младший мой.
Карп разложил бумаги на капоте. Бригадир попросил;
— Сына не вписывайте, а то в часть пойдет бумага…
Карп не стал вписывать.
— И когда ждать нам позора?
Бригадир, видно, хороший был человек.
— Три хоть штучки оставьте на уху для сына…
Карп отложил четыре. Забрал сеть, остальную рыбу — успеет еще сдать сегодня; понес к своей лодке. Бригадир приказал сыну:
— Другой мешок ему дай, сеть-то мокрая!
Сын побежал, открыл багажник; Карп поблагодарил…
Рванул на полном газу от берега, вылетел далеко. Свернул к югу.
Припомнил, что написал бригадир в протоколе в графе «Объяснение»: «Мы приехали отдыхать и хотели поймать на уху».
Вот и все. И это так. Написал честно, как есть. И разве он не прав?
Не сопротивлялся, не прятался, не грубил, не врал. Просто был в досаде, обижен на случай и на инспекцию.
А удочкой, Карп и сам хорошо знал, ничего уж теперь и не возьмешь…
Карп задавал себе вопросы… Отвечал себе на них… Не на каждый он мог ответить определенно: разные обстоятельства, случалось, разные складывали ответы, на один и тот же вопрос; случалось также, что ответ и вовсе не находился.
И Карп бы так же — уж коли поехал бы отдыхать к воде, захотел бы рыбки. А как иначе? Что это был бы за отдых у воды?
Но порядок есть порядок. Это он определил для себя твердо. Нельзя — значит, нельзя. Вот все мясо любят, а коров же не хватают! Деньги все любят, — инкассаторов ведь не убивают.
Карп объяснял себе свою работу, и свою правоту, и свою полезность.
Все выходило верно. Но для тех, на кого он составлял протоколы, это было неубедительно. Карп знал.
Ну что же! Вот взять правила уличного движения. Они для безопасности людей. Правила рыбной ловли — для сохранения среды: опять-таки для людей; в конечном-то счете для того же, для сохранения жизни. А улицу переходить где надо — разве привыкли? Так-то! И Карп в том числе… Хотя в армии все по городам служил.
Они по-старому хотят, как привыкли. А с новыми моторами все вон кругом простреливается, все места доступны; некуда рыбе деться, чтоб подрасти, потомство вывести. А снасти какие — синтетика!
Это все попадались не злостные браконьеры. Верно. Да ведь эти люди, кто хотел только на уху, каждый понемножку, — их было сколько, и сколько же они брали, если посчитать, все вместе? Вроде ни на ком из них вины не лежало, а вместе все делали они зло. Может так быть? Видно, бывает.
Но трудно перестроиться… Карп знал, как трудно.
Попробуй перестройся…
Вон на берегу чайки. За кузнечиками охотятся! Сухопутные теперь на Яконуре чайки.
Как привыкнуть?..
Пошел мимо института.
Вот он, на склоне.
Послушать разговоры о запрете, — выходит, во всем виноваты ученые. Они потребовали. Особенно Савчуку достается. Так получается, что кругом его ругают — и начальство, и яконурские рыбаки. Те грозятся выговор дать, эти — встретить в открытом Яконуре…
А что Савчук? Сами должны видеть, маломерки одни попадаются!
Да, объяснял себе Карп свою работу и свою правоту.
Все вроде сходилось. Все было в порядке в его представлениях о себе и своей работе.
Если б не дед тот с культей…
Деда этого Карп все откладывал, но теперь уж откладывать дальше было некуда… как ты длинно ни рассуждай — пришел его черед.
Что тут можно сделать?
Карп свернул в залив, к знакомому егерю, — расспросить.
…Егерь кухарил на уличной печурке. Жарил сало с луком на сковороде. Тут же суп кипел в кастрюле. Егерь надел рукавицу, снял крышку с кастрюли, пристроил крышку на камне; взял сковороду, высыпал все с нее в кастрюлю, в белый пар; набрал ложку супа, сполоснул сковороду; вылил туда же, в кастрюлю. Вернул крышку на место. Сказал:
— Уха из петуха. Хоть вода-то еще озерная…
Егерь был здоровый старик; три войны прошел — хасанскую, финскую и Отечественную, имел три контузии, — и ничего.
Карп стал расспрашивать.
Сразу все переменилось.
Егерь рассказал: этот дед недавно вышел из тюрьмы, сидел за убийство; угоняет тут лодки, пакостит; на фронте и не был; Сеньки здесь никакого нет, убегал, значит, он же…
Все сделалось просто.