Очень пожилой человек с коротко подстриженными волосами раскрыл папку, полистал ее и передал человеку с крупной, наголо выбритой головой.

В папке, среди прочего, помещались и такие листы — и о них Савчук знал, — которые тоже не просто так были в нее вложены. «Забота о судьбе Яконура шита белыми нитками. Задержать освоение природных богатств, помешать организации нужного стране производства — вот главная цель таких выступлений». И подпись красным карандашом: Шатохин. Да, и об этой бумаге Савчук знал… Какое действие она окажет? Среди других бумаг? Все эти бумаги вместе?.. Разное — в разных ситуациях? Какое именно — когда?.. Только не сводить все к частностям; никакая бумага сама по себе не решит этого дела, не окажет решающего действия, она — лишь один элемент в огромной системе из множества элементов… Случается, правда, решают и малые обстоятельства…

У Савчука было несколько вариантов прогнозов. Он привык прогнозировать все, располагая возможности на обычной своей шкале: от наихудшей (минус единица), через нейтральные (ноль), к самой благоприятной (плюс единица). Все было просчитано. На все имелся у Савчука набор рабочих прогнозов, все возможные варианты учтены, он был собран, готов действовать. Хотя и чувствовал себя на стуле у стены в огромном пространстве приемной тоже всего лишь одним из элементов того, что происходило…

Очень пожилой человек с коротко подстриженными волосами сказал:

— Я предлагаю решить эту проблему так, как советуют ученые. Мне кажется, они говорят верно, и я склоняюсь на их сторону. Но вот мои гости как будто считают иначе. Сейчас мы их спросим.

Человек с крупной, наголо выбритой головой передал папку мужчине с длинными, совершенно седыми волосами.

Очень пожилой человек обратился к человеку с крупной, наголо выбритой головой:

— Как вы считаете?..

Человек с крупной, наголо выбритой головой ответил:

— Я считаю, что все делается правильно.

Очень пожилой человек обратился к человеку с длинными, совершенно седыми волосами:

— А вы как считаете?..

Человек с длинными, совершенно седыми волосами ответил:

— И я считаю, что делается все совершенно правильно. Ничего менять не следует.

Очень пожилой человек взял в руки вернувшуюся к нему папку, постучал ею по столу и сказал:

— Что будем делать?

Савчук, если б там был, прямо тут же и сказал бы ему, так вот, с ходу: остается вам только подать в отставку, да, потому что, выходит, вы и есть тот самый командир, который один шагает не в ногу! В общем, заключил потом Савчук, правильно, что его туда не пригласили, уж точно бы он не удержался, с его привычкой говорить все вслух, делу бы это не помогло, но уж тогда шагающим не в ногу оказался бы, естественно, он, и это ему бы пришлось подавать в отставку… это уж точно.

Очень пожилой человек с коротко подстриженными волосами сказал:

— Итак, вы считаете иначе. Как поступим? Возможно, я не прав… Хорошо. Давайте пока оставим все как есть, но назначим компетентную комиссию. Пусть комиссия разберется в этой проблеме.

Все согласились.

— Савчука будем слушать? — спросил очень пожилой человек.

— Зачем же, если комиссию создадим, — сказал человек с длинными, совершенно седыми волосами.

— Поддерживаю, — сказал человек с крупной, наголо выбритой головой.

Перешли к другим делам.

Шагая потом подземными переходами под площадью, Савчук был так же собран и готов действовать.

Значит, комиссия…

А ведь какой был шанс решить все дело!

Теперь все усложнится. Раз комиссия, — значит, выводы комиссии… Официальное постановление… Сопротивление тех, кому это может угрожать!

Такая потеряна возможность.

Ладно. Новые прогнозы. Новые варианты. От минус единицы до плюс единицы.

Что же, что не позвали! Об этом не думай.

Думай о том, что будет за комиссия.

Думай, думай. Действуй.

Ты, сказал он себе, ты, один из элементов!..

Ерунда. Ты Савчук, вот ты кто. Не забывай. И силушки у тебя еще хватит.

Так и сидели в лаборатории, не включая приборов; сигаретный дым над головами.

Вечерние сведения об анализе крови… Что сказал дядя Захара про возможности нового лекарства… Суждения Назарова о кардиограмме… Какие фрукты смог раздобыть Валера… С кем удалось проконсультироваться Михалычу…

Ученики. Школа.

Как сохранить Элэл? Что можно сделать для него?

Яков Фомич взял сигарету — за компанию.

Эти долгие утренние разговоры…

Пока не кончится пачка.

Яков Фомич затянулся неловко. Прокашлялся. Ткнул сигарету в пепельницу.

Я вижу его. Он толст, лыс, неряшлив. Бесформенность его — от мальчика некрепкого здоровья, который провел над книгами детство, юность, молодые и зрелые годы и стал обладателем всех возможных наград за успехи, ученых степеней и больного сердца. Лысина окружена пушком, незначительным, но всегда всклокоченным. Неряшливость производит впечатление нарочитой: рубашка, смотрите, перекручена, по обыкновению, на сторону, воротничок пиджака стоит торчком…

Манера говорить — вызывающая, даже с друзьями. Талант раздражать людей. Несносный нрав. Репутация мастера задеть, обидеть всякого собеседника, заставить кого угодно растеряться и покраснеть; человека заносчивого, разговаривающего резкими вопросами, несправедливыми обвинениями и абсурдными требованиями, постоянно всем что-то доказывающего; любителя сказать такое по поводу присутствующих или дорогих им людей, чего не может снести нормальный человек. И притом — неизменно добродушная улыбка. Словом, вполне понятно, почему одни любят его, а другие избегают (таких, разумеется, больше) и отчего Элэл было не просто пробить перевод Якова Фомича в свой институт.

Он и как специалист известность получил прежде всего в качестве хорошего критика: мог сразу оценить сильные и слабые стороны исследования. Славился человеком с наметанным глазом и был незаменим в трудных случаях, когда требовалось быстро найти импровизированное решение.

Родился он в деревне Деревеньки, Ручьевского района; отец не вернулся с войны, переехали в город, жили в Нахаловке. Рос тихим и нелюдимым; сидел дома, общался мало. Но под окном была у них скамейка; он слушал и запоминал — разговоры, песни, сердечные и похабные. Дома тоже все запомнилось. Отчима он не любил, отчим пил страшно; мать у него не было возможности полюбить, она всегда была занята. Он вышел из Нахаловки с твердым представлением о том, чего не должно быть; вынес из нее понятие о том, что в жизни так дальше быть не может и должно быть изменено. Взял со своей улицы и веру в необходимость этих перемен.

Он рано стал взрослым. Выбирал себе место в жизни сознательно, с пониманием, чего он хочет от будущей своей социальной позиции. Наука импонировала ему больше, чем что-либо. К своим способностям и школьным успехам он относился, разумеется, без всякого почтения. Но ученые были теми людьми, работа которых позволяла изменять многое в мире, он это видел, только дурак мог не видеть этого. Причислял он сюда, прежде других, — физиков, химиков, тех, кто занимается точными науками. В этом состояла их каждодневная работа. Тут была сфера деятельности реальной, такой, от которой можно ожидать чего-то. Выбор был сделан.

Ему не понадобилось потом много времени, чтобы понять, что желаемые изменения в технике происходят не так быстро, как ему казалось или хотелось, в условиях жизни — тоже далеко не сразу, а в людях — еще медленнее или, если это не точно, пусть будет — постепенно. Однако охлаждения не наступило. Пришла вторая любовь к профессии, пожалуй, еще более надежная. Пусть ожидания плодов переместились на будущее; появилось нечто чрезвычайно важное в настоящем, лично важное для Якова Фомича. Было это, конечно, рационально; и было, однако, любовью.

Работа предохраняла его от сверхчувствительного устройства, которым Яков Фомич был одарен от рождения… Приглушала его действие… Устройство это улавливало все признаки пустоты, жестокости, безутешности, низости, бесцельности, примитивности существования, все такие признаки, сколько их мыслимо было найти, сколько их можно было вообразить, и еще усиливало воспоминаниями детства. Формула «родимые пятна» Якова Фомича не устраивала. В грузном теле с больной сердечной мышцей очень туго были натянуты тонкие струны, которые защищала только работа да еще легкая походная броня бесцеремонности и злословия.