Когда Тьерре вернулся, все еще спали. Ему удалось положить на место накидку Манетты, привести в порядок гостиную, убрать следы ужина и уйти в свою комнату, куда сон за ним, однако, не последовал. Перебирая в памяти события этой ночи и предыдущего дня, он вспомнил и свое письмо Флавьену. Мысль о том, что тот целые сутки будет пребывать в заблуждении, в которое он сам его вверг по поводу Эвелины и букета азалий, стала ему нестерпима. Тьерре уже целый час лежал в постели, пытаясь заснуть, но тут он встал и пошел за письмами: письмо со стихами к Натали он тоже решил не отправлять, чтобы больше не занимать ее своими притворными любезностями.

Но на буфете, где он каждый вечер оставлял свои письма, уже ничего не было, и Жерве обтирал его тряпкой. Почтальон успел побывать здесь раньше и теперь был далеко вместе с письмами Тьерре.

Тьерре решил снова лечь, утешая себя мыслью, что Эвелина прочтет дату на его стихах к Натали; он сегодня же ее увидит и оправдается и сегодня же напишет Флавьену, чтобы разубедить его. Несмотря ни на что, при мысли о Флавьене он ощутил стыд и ревность. «На этот раз, — подумал он, — моя непосредственность не посоветовалась с рассудительностью. По моей вине другой человек целые сутки будет думать с осуждением или вожделением о моей милой невесте, залог союза с которой я ношу на пальце, и меня это злит. Тем лучше: все эти признаки — свидетельство того, что я в самом деле люблю ее. Только бы пылкий Флавьен не вбил себе в голову мысль оставить на мою долю госпожу Дютертр и самому начать ухаживать за Эвелиной, как я ему вчера посоветовал. Почему этот проклятый сельский почтальон так рано встает? А не попытаться ли догнать его верхом? Но он не вернет мне письма! Ничего! Поеду в Шато-Шинон и брошу там второе письмо, которое уйдет вместе с первым. Да, так будет лучше всего!»

Тьерре поспешно встал, крикнул из окна Форже, чтобы он запряг Загадку в тильбюри, написал Флавьену новую записку: «Нет! То была не Эвелина, но и не Олимпия!» — и отправился с Форже в ближайшее почтовое отделение.

Он сам бросил письмо в ящик. И так как в его стихах к Натали не было ничего, что могло бы обидеть или серьезно обеспокоить Эвелину, — он это хорошо помнил, — то он больше не стал тревожиться и отправился в Пюи-Вердон, справедливо полагая, что ему следует приехать туда раньше Эвелины, дабы защитить ее, если возникнут слухи о ее ночной поездке.

XX

В Пюи-Вердоне все занимались обычными делами. Слуги, вышедшие навстречу Тьерре, сказали, что он никого не застанет дома: хозяйка уехала, мадемуазель Каролина и господин Амедей тоже; господин Дютертр отправился присмотреть за полевыми работами; мадемуазель Натали никогда не встает раньше десяти, а мадемуазель Эвелина уехала кататься «засветло, с раннего утра, а может быть, еще и до света». Последние сведения слуги сообщили с таким простодушием, что Тьерре успокоился. Никто ничего не подозревал. Он отвел в сторону Форже, якобы для того, чтобы отдать ему какие-то приказания.

— Друг мой, — сказал он, — не можете ли вы объяснить, кто та женщина или переодетый юноша, которого вы сегодня ночью впустили в Мон-Ревеш?

— Разве вы, сударь, этого не знаете? — вскричал Форже, удивленный и даже испуганный.

— По правде сказать, нет. Откуда мне знать? Эта особа была в маске и хотела доставить себе удовольствие, напугав меня. Я погнался за ней, но она спряталась, убежала, и я не смог ее настичь.

— Откуда же вы знаете, сударь, что это я ее впустил? — недоверчиво спросил Форже.

— Потому что никто не мог этого сделать, кроме вас! Уж конечно, не Жерве и не Манетта, при их суеверии, позволили бы привидению войти в дом.

— Это правда, сударь. Я не должен был так поступать. Но меня обманули, я думал, что вы сами договорились с этим привидением и не сказали мне об этом только потому, что не вполне доверяете мне, ибо плохо меня знаете. Но я честный человек, сударь, и не выдаю чужих секретов.

— Я знаю, Форже. Значит, эта особа была…

— Раз уж вы не знаете, сударь, то я вам и не скажу, пока мне не прикажут. Прошу простить меня, если я сделал глупость. Я не думал, что вас хотят напугать. Мне говорили о даме, на которой вы, сударь, должны жениться, и что между вами ссора, которая закончится примирением, если я открою двери незаметно для Жерве и Манетты. Я думал, что поступаю хорошо. Денег за это я не взял и ни за что бы не принял. Я люблю семью, которой это касается, и вас также, сударь, хоть я для вас и новый человек; теперь-то я вижу, что меня провели и что это просто детская шалость. Только это опасная шалость, и если о ней узнают, разговоров будет много. К счастью, я не хочу никому причинять зло и никогда умышленно зла не делал, и больше никогда не открою дверей, если вы, сударь, сами мне не прикажете, потому как первый долг слуги — подчиняться своему господину.

— Но я ведь еще не ваш господин, мой дорогой Форже.

— Простите, сударь, господин граф сказал мне: я оставляю вас за собой, но временно вы будете служить господину Тьерре. Вот и все, что я знаю.

— Ну, что ж, Форже, — сказал Тьерре, тут же почувствовавший, как важно привязать к себе такого честного человека, — с этой минуты вы можете перейти ко мне на постоянную службу, если желаете.

— Я бы охотно согласился, сударь, но господин граф сказал, что оставляет меня за собой, и я дал ему слово по крайней мере на шесть месяцев.

— Господин де Сож возвращает вам слово; отныне вы находитесь на службе у меня, но будете служить господину де Сож, если он возвратится. Вы согласны, на тех же условиях?

— Да, сударь, я с большим удовольствием буду служить у вас.

— А вы скажете мне, как зовут сегодняшнее привидение, если я вам прикажу?

— Нет, сударь; простите меня, я могу только наперед обещать вам, что не буду иметь от вас секретов, не стану ничего слушать и не открою дверей без вашего приказания. Но предать ту особу из-за пустяковой глупости, которую она собиралась сделать… Нет, я не могу вам повиноваться.

— Однако вы признаетесь, что то была женщина? — спросил Тьерре, желая испытать Форже до конца.

— Я могу подозревать это, так же как и вы, сударь! — отвечал Форже, которому деликатность заменяла тонкость ума. — Привидение со мной не разговаривало; на нем была маска. О женщинах я знаю только то, что мне говорят. Очень может быть, что надо мной посмеялись. Итак, сударь, ни вы, ни я ничего не знаем, и это к лучшему.

Тьерре не родился аристократом, и никакие детские привычки не мешали ему последовать естественному движению души. Он протянул руку своему слуге: тот, не приученный к такой свободе обращения, заколебался, и, пожав одной рукой руку хозяина, протянутую в знак уважения, другой рукой снял шляпу. Тьерре молча удалился. Форже призадумался, следует ли ему принимать всерьез службу у нового господина; но, благодаря природной прямоте, бывшей в нем сильнее предрассудков воспитания, он заключил, что, по совести, все-таки может уважать его, и отправился чистить лошадь Тьерре, размышляя о неудовольствии, которое испытывал бы, если бы его дочь была так же взбалмошна, как Эвелина, его бывшая госпожа. По не лишенным справедливости понятиям Форже, скомпрометировать себя во имя страсти не было преступлением, но рисковать собой из шалости было очень плохо. Надо признаться, что не было на свете более доброго сердца и менее веселого нрава, чем сердце и нрав Форже.

Тьерре поднялся на холм в парке, откуда были видны все дорожки и тропинки, ведущие в замок; на одной из них должна была появиться Эвелина. Было уже девять часов, когда он ее увидел; задумчивая всадница шагом спускалась по крутому склону. Итак, беглая птичка возвратилась в родительское гнездо. Тьерре как бы случайно вернулся к ограде и подал руку Эвелине, помогая ей сойти с лошади.

Ей было очень приятно увидеть, что он, хоть и не спал ночь, уже на ногах и ожидает ее возвращения к родному очагу.

— Никто ничего не знает, — сказал он, как только Крез отошел от них, уводя лошадей. — Форже — надежнейший человек. Но, поверьте мне, надо всучить Крезу некоторую сумму, и пусть он отправляется искать себе место куда-нибудь подальше отсюда.