А Зайнаб, задыхаясь от слез, писала мужу письмо. Рассчитывала, что получит весточку от него с адресом и сразу же отправит ответ.

«Ильгужа мой единственный! Каждую неделю сажусь и пишу тебе письмо. Но уже два года минуло, как нет от тебя ни строчки. Запрашивала через военкомат. Нам принесли жуткое извещение, где сообщалось, что ты пропал без вести. Ребята вдруг повзрослели, поумнели. Все трое теперь вовсю говорят по-башкирски и песни башкирские поют. Меньшой вылитый отец: и походка и улыбка точь-в-точь твои. И сердится совсем как ты, брови хмурит. А за ухом тоже родинка.

Нынче я разбогатела. Подложила в гнездо двадцать яиц, и двадцать гусят вылупилось. Видел бы ты, как попискивают они, когда идут на речку… Впереди шествует гусыня, за ней цепочкой ковыляют малыши, а позади, вытянув длинную шею, важно выступает гусак. Лапы у них красные-красные, а мурава зеленая, густая. Смех берет, как посмотришь… Приезжай, Ильгужа, скорее приезжай. Постаралась бы, испекла бы в честь твою пирог с гусятиной… Этим летом с чего-то молоко Чернавки все полынью пахнет. Ребята говорят, что не чувствуют. Или тоска моя отравила все полынной горечью, и ни в чем нет мне ни сладости, ни радости?.. Понимаю, единственный мой, с войны не все возвращаются. Кругом сироты и вдовы. Но ты обязательно приходи. Придешь ведь, да?

Жду. Жду…»

По холму, откуда недавно стреляли танки, идут монтеротондовцы. Они несут в руках красные флаги, машут кепками и платками.

Колесников протяжно свистнул и позвал:

— Ребята, сюда!

Партизаны спустились в лощину, выстроились и двинулись навстречу итальянцам. И вот две колонны слились, будто два потока. Поздравления, приветствия и слезы — все перемешалось.

— Да здравствует победа!

— Да здравствуют русские!

— Партизанам — привет!

Потом все вместе направились в город. Не умолкали радостные возгласы, звенели песни. Победители пришли на центральную площадь. Там уже были и советские пленные, освобожденные из тюрьмы только сегодня утром. Опять пошли объятия.

Из тратторий и соседних домов выкатили бочки с вином.

— Смотрите, лишку не хватите, — строго предупредил Колесников своих и вместе с Франческо отправился к комендатуре, где стояла толпа пленных, на сей раз немцев.

Их было около трехсот человек. Мальчишки покою не дают фрицам, кидают камни, палки, подбегают и срывают с них каски. Партизаны окружили пленных и загнали в сырые, темные подвалы комендатуры, где еще вчера томились итальянцы и где была замучена Джулия.

Полотто-старший, увидев, что Леонид ранен, разыскал и привел хирурга. На площади заиграла музыка. Молодежь затеяла танцы. На фронтоне ратуши и на башне опустевшей тюрьмы водрузили флаги. А народ все стекался на площадь…

— Проведем-ка коротенький митинг, — предложил Капо Пополо и взобрался на бочку.

— Товарищи, друзья…

Но ему не удалось завершить начатой фразы, над городом завыли снаряды. Завизжали женщины, выругались мужчины, и через несколько минут на недавно такой шумной площади остались только русские и партизаны из отряда Грасси и Франческо.

Леонид подбежал к Капо Пополо.

— Надо немедленно послать к американцам парламентеров. Не то они в прах разнесут город!

Быстренько нашли машину, усадили в нее Таращенку, Ишутина, Грасси и Москателли и отправили в Рим.

Когда партизаны похоронили Ильгужу Муртазина на монтеротондском кладбище и снова собрались у бывшей комендатуры, на дороге загрохотали немецкие танки. Но вели их не гитлеровцы, а итальянские партизаны. На одном танке стояли Антон и Петр с красным знаменем в руках. Затем в город въехали машины с американцами.

Офицер в странном, вроде нашего лыжного костюма, наряде выпрыгнул из «джипа» и раздраженно залопотал, указывая подчиненным на стены и заборы.

Солдаты принялись спешно смывать и замазывать надписи, гласившие: «Вива Руссия!», «Вива бандьера росса!..»

Вскоре были сняты красные флаги с ратуши и комендатуры.

13

Не только в Монтеротондо, но и в Риме союзники вели себя нагло и высокомерно, словно завоеватели. Сразу принялись разоружать на улицах итальянских и русских партизан, стирали надписи, в которых римляне выражали свою благодарность России и Красной Армии.

На двух «джипах» подкатили союзники и на перекресток к вилле Тан.

Вызвали Флейшина.

— Почему на балконе красный флаг? — крикнул американский офицер, не выходя из машины. — Сейчас же снять! Рим освободили не русские, а мы.

Алексей Николаевич подошел ближе и спокойно спросил:

— Парле ву франсе?

— А почему здесь французы? — удивился офицер. — Куда хозяева подевались?

— Они давно на Север, к Муссолини сбежали. А я, — пояснил Россо Руссо с достоинством, — я русский. И здесь был штаб русских партизан и подпольщиков. Мы с вами союзники, поэтому вы должны оказывать нам содействие, а не кричать.

От уверенного и резкого тона Флейшина гребешок у американца заметно повял. Он двумя пальцами отдал честь, буркнул: «О'кей!» — и приказал шоферу ехать дальше…

На следующий день, погрузившись на «студебеккеры», в Рим прибыли партизаны отряда «Свобода». Их громким «ура!» приветствовали Конопленко и его бойцы.

В банкетном зале виллы Тан празднично горят огни. Когда в дверях показался Колесников, Россо Руссо, сидевший во главе стола, поднялся навстречу и провозгласил:

— Товарищи! Перед вами герои, освободившие Монтеротондо, партизаны отрядов Колесникова и Таращенки. В честь славных соотечественников наших — трижды «ура!».

— Ура! Ура! Ура-а!!!

— Колесников? — К Леониду подходит высокий, стройный человек, с худощавым лицом и впалыми, тронутыми сединой висками. — Вас Леня зовут, да?

— Да, Леня, — отвечает Леонид, силясь припомнить, где и когда он встречался с этим человеком, в чертах которого ему чудится что-то знакомое.

— Из Питера?

— Да, из Ленинграда.

— А не был ли ты среди сирот, нашедших «приют» в Кадетском корпусе? — продолжает тот, переходя на «ты».

Леонид возвращается в детство. В памяти оживают надменные кадеты, коридоры, столовка…

— Помнишь, какую кучу малу мы устроили из-за куска жирной баранины?

— Кадет Николь?

— Ленька-драчун!

На глазах у слегка захмелевшего Николая слезы.

— Не зря говорит народ: гора с горой не сходится, а человек с человеком… — Леонид улыбается и внимательно вглядывается, выискивая в седеющем человеке приметы двадцатипятилетней давности.

Между тем к ним подходит Флейшин.

— Николь, — говорит он, беря его за руку, — помогал русским пленным бежать из лагерей и находил для них надежное убежище. Дважды сам попадал в знаменитые римские тюрьмы, но выкручивался.

— Революционер! — грустно усмехнулся Николь и прибавил: — А ты, Леня, не очень-то изменился.

— Ну да, — подхватил Леонид, так и не поняв, шутит тот или искренне говорит, — тогда я был семилетним сорванцом, а теперь того гляди дедом обзовут… Поедешь в Россию?

— Если пустят, — сказал Николь, вдруг задумавшись и нахмурив брови

— Конечно, пустят. Ты же в эту войну показал себя настоящим патриотом, советским людям помогал.

— Братцы! Я тоже поеду домой, — закричал падре Ерофео, подошедший поздороваться с Леонидом. Он, похоже, успел крепко выпить. Лицо под хрустальной люстрой переливается всеми цветами радуги. — Хватит, долго служил господу небесному и его наместнику на земле. Теперь хочу потрудиться на благо грешных человеков. — Он сбросил черную рясу и снова крикнул: — Эй, кто на пианино умеет тарабанить? Сыграйте мне «Камаринского». Падре Ерофео хочет плясать до упаду…

Николь сел за фортепьяно, а Алексей Николаевич отыскал глазами Сережу Логунова и хитро подмигнул ему.

С утра их увел к себе в тратторию Альдо Фарабулли. Угостил на славу. До полуночи в траттории раздавались песни — русские, украинские, грузинские и, конечно, итальянские.