Казалось бы, большинство, подавляющее большинство, за пьесу и спектакль, и авторы не против пойти всем пожеланиям навстречу. Но Солодовников нашел способ вывернуться из этой ловушки. «Евгений Львович — настоящий подвижник, — сказал он в заключительном слове. — Его такая очень честная, подвижническая работа и убеждает, и побеждает не только друзей, но и противников пьесы. То, что сейчас сделано с этим произведением, в значительной мере привело к такому окончательному варианту произведения, который не только позволит театру вместе с автором работать, но и осуществить спектакль и показать его не только Реперткому, Комитету и ближайшим друзьям, но широким слоям зрителей… Я думаю, что если Евгений Львович, тем более с помощью театра, использует те хорошие советы, которые сегодня здесь были даны, со свойственной ему принципиальностью и в то же время добросовестностью, то пьеса получит тот текст, который у нас будет вызывать сомнений совсем мало, а может быть, совсем не будет, и будет осуществлена на сцене».
Думаю, что Акимов все-таки хотел, чтобы спектакль в любом виде, но состоялся. И на этом совещании он надеялся получить разрешение (даже при соответственных переделках) на спектакль. А потому можно было бы как-то некоторые из них и игнорировать. У Шварца же эта история уже давно вызывала аллергию. И из выступления Солодовникова он понял, что и после внесенных новых исправлений пьеса снова подвергнется обсуждению, и так без конца. А она уже и теперь у него вызывала чувство отвращения. И он не воспользовался «хорошими советами», и правкой пьесы больше не занимался.
Сейчас я подумал: хорошо, что Шварц тогда больше не стал уродовать свое детище. Представьте, что кастрированная эта пьеса, где рукав пришит к штанине, а дырки для головы и вовсе нету, была бы поставлена, её бы напечатали и текст её стал бы каноническим. Какого шедевра лишились бы мы, человечество! Но благодаря тому, что спектакль не состоялся, не состоялся и урод вместо гениального произведения. Не состоялся он и благодаря Екатерине Ивановне.
Но Евгений Львович не знал будущего и был недоволен собой. Подводя итоги 1944 года, он записал: «Работаю мало. Целый день у меня народ. Живу я ещё в гостинице «Москва», как жил… Я почти ничего не сделал за этот год. Кончил «Дракона»… Потом собрался начать новую пьесу в Сталинабаде. Потом написал новый вариант «Дракона». И это всё. За целый год. Оправданий у меня нет никаких. В Кирове мне жилось гораздо хуже, а я написал «Одну ночь, (с 1 января по 1 марта 42 года) и «Далекий край, (к сентябрю 42 года)». Он мог бы добавить в этот список и сценарий по «Далекому краю», и превращение «Принцессы и свинопаса» в «Голого короля», и кукольную пьесу «Царь Водокрут»»…
«Объяснить мое ничегонеделание различными огорчениями и бытовыми трудностями не могу, — продолжал он записывать. — Трудностей, повторяю, в Кирове и Сталинабаде было больше, а я писал каждый день. И запрещение или полузапрещение моей пьесы тоже, в сущности, меня не слишком задело. Её смотрели и хвалили, так что нет у меня ощущения погибшей работы…».
О Шварце существует уже большая литература. Но лучше всех, умнее, наблюдательнее написал о нем и о его творчестве Евгений Соломонович Калмановский, познакомивший «Современник» с «Голым королем», из которого театр создал легендарный спектакль, курировавший мой диплом о кинематографическом Шварце. И вот его вдова дала мне дискету с четырехлистной (всего лишь) монографией о Шварце, которую он писал в последние годы своей жизни и в которой о «Драконе» сказано: «…Всегда и везде живое смешано с фальшивым тесно, плотно. Жизнь искажается ежечасно, ежеминутно. И все в конце концов выходит настолько сложно, что эту вывернутую жизнь вполне можно принять за настоящую. В тысячу раз труднее не принимать её за такую, чем согласиться войти, принять… Люди объединены отсутствием характера, воли, собственного понимания вещей. Но именно объединены, а не каждый кукует на отдельном суку. Своя сладость — в потере себя на людях, в хоровых чувствованиях и приговорах… Всюду победило чувство привычности, устойчивости так сложившейся жизни. Ланцелот появляется, нарушает, тревожит, настораживает. Он видит все ясно и прямо, так же ясно и прямо принимает свои собственные решения, потом их исполняет. И тем самым вносит острое неудобство в жизнь, основанную на ложной человеческой общности. Увлеченные дисциплинирующим их страхом и сладостью самостирания, люди готовы сообща поносить и гнать героев и праведников. Несравнимо легче и надежней выбросить лишнего человека, будь он семи пядей во лбу, чем заново строить разумную и честную жизнь для всех или многих. Создается полная податливость человека насилию и лжи в каждый час жизни.
Однако легко понять, что все дело у Шварца не сведено к Дракону, к машине обнаглевшей государственности. Есть другая сторона. Постоянную опору для искажения, растления жизни Шварц видит ещё в душевной природе «нормального человека». В его способности разделить обманы (иногда — с упоением), терять с готовностью самого себя, скажем так — морально уничтожаться…
…Особое впечатление на позднейших читателей производит последнее, третье действие «Дракона». Кажется фантастичным, что написано оно в 1943 году, когда ещё не пришел конец фашизму. Как же было увидеть, понять, проникнуть, куда может кинуться биография стран и народов? Одна форма демагогии сменила в «Драконе» другую. Место Дракона занял Бургомистр. Взамен ритуального раболепия является пошлятина, нахально раскрашенная под народолюбие. Разгулялась безграничная корысть в притязаниях. Кто успел, тот и смел. Кто наглей, тот и знатней… Как это Евгений Львович дошел до такой независимости по отношению к судьбе исторической, особенно жутко и нагло разгулявшейся ко второй трети нашего века?.. Предусмотрено всё: от обязательных чувств до места каждой вещи — и всё извращено… Вывернутая жизнь основательнейшим образом осознана и подпирается хитросплетенными самовнушениями… Как набраться отваги, свободы, веры, чтобы написать в тысяча девятьсот сорок третьем году «Дракона»?».
Знаю людей, которые постоянно перечитывают «Дракона» и каждый раз находят для себя в нем что-то новое. Андрей Богданов, всю свою жизнь посвятивший изучению противофашизма в творчестве Шварца и его вершины — «Дракона», говорил, что это евангелие XX века. Уверен, и последующего.
Шварцы ещё находились в Москве когда родился замысел «Золушки».
Надежда Николаевна Кошеверова расказывала, что, когда она приехала в Комитет по кинематографии сдавать снятый ею фильм «Черевички», встретила там Янину Жеймо. «Она сидела в уголке — такая маленькая, растерянная… Я взглянула на неё и неожиданно предложила: «Яничка, вы должны сыграть Золушку…». Она немного повеселела, и мы тут же отправились к Помещикову, который заведовал тогда Сценарным отделом в Комитете. Возражений у него не было, он только спросил: «А кто напишет сценарий?» И я, не задумываясь, выпалила: «Шварц». Разумеется, никакой предварительной договоренности с Евгением Львовичем у меня не было, но, узнав о замысле, он тоже им загорелся. Сценарий писался специально для Жеймо». (Искусство кино. 1997. № 3).
И уже 6 января 1945 года из Комитета на Ленфильм было послано письмо, в котором говорилось, что «вам разрешается заключить договор на написание сценария по мотивам сказки «Золушка» для режиссера Н. Кошеверовой». Так что, на мой взгляд, особого «простоя» у Шварца и в ту пору не наблюдалось.
А судьба «Дракона» продолжалась.
В 1956 году, в связи с 60-летием Е. Л. Шварца, «Советский писатель» выпустил нетолстый сборник драматических его произведений «Тень и другие пьесы». Под «другими» значились: «Два клена», «Снежная королева», «Одна ночь», «Обыкновенное чудо» и «Золушка». Естественно, «Дракона» там не было. И все-таки то было счастьем: первый и, как окажется, последний прижизненный однотомничек.