— Да, Леня, — наставительно говорил Шварц, — чтобы в сорок пять лет суметь захворать скарлатиной, надо быть детским писателем — только для нас существует возрастная льгота. Вы пока не заслужили. Скорее начинайте писать для детей!

Знакомы мы со Шварцем были давно, но подружились только во время блокады. И вот встретились здесь, в условиях, далеких от нормальных, но все же не ленинградских. Мы знали, что это как бы бивуак в нашей жизни, и потому особенно ценили эту встречу «на перевале». За короткие дни пребывания в Котельниче Шварц успел побывать в детском доме, эвакуированного из Ленинграда, из Кировского района в Кировскую область, и помещавшемся километрах в двадцати от Котельнича. Именно об этом детдоме он написал через несколько месяцев пьесу «Далекий край», которая пошла потом в Московском ТЮЗе и других детских театрах страны… В Котельниче же Шварц прочел нам вслух другую свою пьесу — «Одна ночь», о ленинградской осаде, о жакте, где он с женой Екатериной Ивановной дежурил на чердаке, сражаясь с «зажигалками». В этой пьесе отлично описаны женщины. В поэтическом образе Марфы мы ощутили столь присущую Шварцу-сказачнику волю к добру, помогающую преодолеть и большую беду и житейские горести, прибавляющую сил, чтобы жить и работать».

Рахманов ошибался. Под Котельничем оказался детдом дошколят, а Шварцу нужны были ребята постарше. И, вернувшись в Киров, он договорился о поездке в школьный интернат. Вот здесь-то и понадобилась та записная книжка, которую подарил ему Вл. Глинка. Она почему-то не была сдана Екатериной Ивановной после смерти Евгения Львовича в ЦГАЛИ — Центральный Государственный Архив Литературы и Искусства (ныне РГАЛИ), а оказалась у дочери. Что сумел разобрать, я перепечатал на машинке. И только сейчас, перечитывая ту машинопись и воспоминания Шварца, с удивлением обнаружил, что в 1952 году он переписал оттуда самое интересное. Но не всё.

К примеру, распорядок дня ребят:

«Подъем 8 ч.

Зарядка 8.45 — 9.

Завтрак 9–9.30.

Подсобное хозяйство 9.30–13.

Оздоровительные процедуры 13–14.

Обед 14–15.

Отдых 15–17.

Кружок 17–19.30.

Ужин 19.30–20.30.

Сон 22».

Или их «дела» — т. е., по-видимому, «подсобное хозяйство», «кружок» и прочее (на память):

«Доставка воды.

Мытье полов.

Распилка дров.

Плетут кружева.

Сбор лекарственных растений.

Луговой лук на кухню детдома.

Староста спальни.

По колхозам за зерном для интернатов.

Дорожат хлебом, каждой крошкой.

Кухарка — б. учительница. Пенсионерка.

Аптечка — ребят лечим сами.

Петь научились зимой, когда сидели без огня. Пели до самозабвения».

Сами сочиняли и декламировали стихи. Одно из них Евгений Львович записал:

Из этой записной книжки становится ясно, что не в одном интернате побывал Шварц. Встречаются названия Верхосунье, Демьянск, Оричи, Шипицыно…

Рассказ заведующей одного из интернатов: «Зимой две воспитательницы поехали на санях за продуктами для интерната. Получили бочку капусты, свеклу, масло. Лошадь дали норовистую — она легла в снег и ни с места. Лежит и лежит. Распрягать тогда они не умели ещё. А лошадь все лежит. Наконец решились, распрягли лошадь общими усилиями. Подняли. А запрячь никак. Повезли сани с продуктами сами. А лошадь, очень довольная, шагала налегке. И за всю дорогу не легла больше ни разу».

Или — рассказ самого Шварца: «Вчера около трех часов из Шипицино я с мальчиком — провожатым пошел в другой интернат за пять километров. Вышло солнце. Идти было хорошо. По дороге мы прошли через три деревни. В деревнях изо всех окон глядели на нас сурово старухи и дети. Совсем нет собак. Лес. Брусника. Мой спутник перечисляет все, что не знал в Ленинграде: выгон, хмель, конный двор, рожь, ячмень. Показывает мне всё это. Рассказывает о школе. Колхозные ребята ведут себя лучше городских. Коршун на наших глазах нападает на галку. Происходит воздушный бой. Галка спасается». И т. д.

К возвращению в Киров Шварца ожидало письмо от 4 августа из Котельнича: «Дорогой Женя! Вскоре после Вашего отъезда мы удалились в глухую деревню, где провели неделю в посте и молитве. Время, надо сказать, провели восхитительно. Вы сделали большую ошибку, не оставшись и не поехав с нами в Молотниково. На завтрак у нас были грибы и молоко, на обед грибы, каша и молоко, на ужин грибы и молоко. Как грибы, так и молоко были в разнообразном виде и большом количестве. Ко всему этому был ежедневный десерт в виде земляники. Разумеется, грибы и ягоды мы собирали сами. Погода была чудесная. Спали на сеновале. (Настоящем, а не котельническом.) А к концу пребывания в Молотникове состоялась вообще сказка: достали больше литра водки и справили как следует Татин день рождения: водка, баранина, мед и прочее… Ах, Женя, Женя, как много Вы потеряли!

Вернулись в город и прочитали письмо от Вас. Зачем, зачем Вы поспешили уехать?!

Но вообще жизнь не радует. Ближайшие перспективы особенно огорчают. Совершенно очевидно, что мы с Вами расстанемся всерьез и надолго. Вы уедите в Новосибирск, а я получил от Дрейдена телеграмму, где он и не думает звать туда, а просто сообщает, что договор выслан почтой, аванс телеграфом, и театр ждет пьесу. Как видите, все в порядке, ни к чему не прицепишься. Все же от Симы я ожидал не столь делового подхода. Подождем ещё, может будет письмо…

От Вас жду следующих добрых деяний. 1. Еще одного посещения Котельнича до отъезда в Сибирь. 2. Писем. 3. Памяти обо мне, где бы то ни было. Пожалуйста, не теряйтесь, как некоторые другие Жени. Пишите мне обо всех изменениях в Вашей жизни, как наступивших, так и готовящихся и ожидаемых.

Я тоже с наслаждением вспоминаю о проведенных вместе пяти днях, но, конечно, мы не успели обо всем поговорить, нужен постоянный личный контакт. Ужасно обидно, если он не состоится, но ещё хуже, если оборвется письменный. Вчера получил открытку от Коли Чуковского. Спрашивает о Вас. Жалуется, что его все забыли. Адрес его: Новая Ладога Ленингр. обл. п. ч. 22.

До свидания, Женя. Привет Вам от всех наших. Они очень Вас полюбили и все время вспоминают. Привет Катерине Ивановне».

Шварц наверняка писал, и переписка продолжалась. Вероятно, нечастая, но все же… Однако, что было в его письмах, мы никогда уже не узнаем. Поначалу Леонид Николаевич говорил, что шварцевские письма в Котельниче. Но вызволить их оттуда не торопился. А потом сказал, что дом сгорел и от него ничего не осталось.

С готовой пьесой Шварц вновь был вызван в Москву.

Этот наезд в столицу, начавшийся 13 сентября, был интереснее и продолжительнее предыдущего. Ждал утверждения пьесы, потом — денег.

В гостинице он встретился с Пантелеевым. Его только месяц назад вывезли из Ленинграда в крайней стадии дистрофии. И сразу положили в больницу. Подлечили, подкормили, потом отправили в санаторий под Москвой. «И когда мы встретились, — вспоминал Шварц, — то удивились. Смотрели в зеркало — и смеялись. Толстый Пантелеев, а я — худой».

Посмотрел у Образцова «военную программу», с которой артисты разъезжали по воинским частям. В Комитете столкнулся с Михаилом Козаковым, который, как и он, был вызван по своим драматургическим делам. Был приглашен на день рождения Шостаковича, где познакомился с композитором В. А. Шебалиным, с поэтом Иосифом Уткиным, художником П. В. Вильямсом и его женой Анной Семеновной, которая в его «Докторе Айболите» исполняла роль сестры Айболита Варварки.