— Имею, Микита Модестыч, запасся. Знал, что сенат нам откажет. Завтра хотел у вас по этому делу быть.

— Не трать время попусту, похерь эту доверенность, не нужна она тебе. Я приехал, чтобы объявить тебе, как доверенному лицу села: землю я сдаю в аренду Ивану Павловичу, и решение мое окончательное.

— А ежели мир перед вами, Микита Модестыч, на колени падет? — сказал Фрол.

Улусов поморщился.

— Моего решения ничто изменить не в силах.

Лука Лукич покорно склонил голову.

— И еще одно. У тебя хранится копия вашего договора с покойным моим отцом на вечную аренду земли. Я бы хотел, чтобы ты отдал мне эту бумагу.

— Тому не бывать, Микита Модестыч. Та бумага мне миром доверена. Ваш батюшка слово свое держал, вы родительскую волю нарушили. И вашей совести та бумага будет вечным попреком.

Улусов злобно воззрился на Луку Лукича. Тот спокойно выдержал его взгляд.

— Хорошо, — подавляя раздражение, заговорил Улусов. — И, наконец, последнее, служебное дело. Кто разрешил тебе уехать в Петербург?

— Я у мира отпросился, Микита Модестыч. Мир мне разрешил отлучку.

— Во-первых, ты не имел права отлучиться из села без моего разрешения, — сурово сказал Улусов. — Во-вторых, мне сообщили, что ты снова хотел пробраться к государю, держал себя с чинами охраны грубо и дерзко. Ты каким-то образом избежал наказания в Петербурге, но теперь мне приказали проучить тебя за это — в пример всем.

— Да, — мрачно ответил Лука Лукич, — точно, задумал еще раз я пробиться к государю, рассказать ему про наше горе-беду, хотел ему сказать, ваша милость, что вы наше село пускаете по миру. Но до царя меня не допустили… Он бы показал вам, как народ грабить!..

Улусов подошел к Луке Лукичу.

— Повтори! — Он задыхался от бешенства.

— И повторю. Где угодно повторю, что вы отобрали у нас землю ради своей алчности, ради измывательства над нами… И могу это повторить хоть перед самим богом. И еще я вам скажу: землю эту, ваша милость, мы вернем. Рано или поздно, а она будет нашей.

— Ах, ты!.. — Улусов двинулся на Луку Лукича с занесенным кулаком, но между ними стал Викентий.

— Князь! Опустите руку! Лука, сядь! Постыдитесь! Христиане…

— И верно, безобразие. — Улусов вдруг успокоился. — Вот уж действительно, как петухи, друг на друга полезли. Забудем, Лука Лукич, этот случай. Отец Викентий, простите меня. Что поделаешь, нервы… И все-таки, Лука Лукич, я должен посадить тебя.

— За что?

— За самовольную отлучку и за твое поведение в Петербурге. Я далек от мысли мстить тебе за то, что ты выступал против меня в суде и сенате. Ты делал мирское дело. Но ты провинился, за это тебе — наказание.

— Посадить вы меня не можете, — задрожав от мысли, что он может стать арестантом, сказал Лука Лукич. — В холодной я никогда не сиживал.

— Посидишь.

— Кроме того, я должен миру сказать насчет земли.

— Не надо сходки, не надо говорить о земле, — я сам скажу, если будет нужно.

— Господин Улусов, — снова вступил в разговор Викентий, — нельзя сажать Луку Лукича. Если посадите — сделаете хуже себе. Только он может удержать людей, если разгорятся страсти.

— Верно, ваше благородие. Народ так лют, что от него всего жди! — угрожающе произнес Андрей Андреевич.

— Молчать! — Улусов ударил кулаком по столу. — Идем, Лука. Я своих решений не отменяю, ты знаешь.

Лука Лукич взял шапку, надел поддевку, пошел к двери, остановился у порога.

— Андрей, передай старикам, что тут слышал. И еще скажи, что посажен я земским по злобе на меня. Пойдем, господин Улусов.

Бубенцы за окном звякнули, лошади затоптались на месте, потом тронулись. Звон бубенцов скоро смолк.

Андрей Андреевич торопливо подтянул на рубахе веревочный поясок, поклонившись попу, вышел.

— Вот какие они, дела, батюшка!.. — вздохнул Фрол.

— Ничего, мы помирим их.

— Кого это? — Андриян натянулся цигаркой и долго кашлял.

— Мужиков и Улусова.

Андриян хмыкнул.

— Вряд ли. Ох, смутное время идет, батюшка! Мне говорят: ты, мол, Андриян, пьяница, все хозяйство промотал Верно, было такое… Только умишко свой не размотал Мужика сдавили до невозможности. Бунтовать нам, отец Викентий, бунтовать. Кровищи прольется моря-окияны, моря-окияны…

Викентий молчал. Пусть все идет, как идет.

Иван Павлович человек низкого роста, с широкими плечами. Все у него было непомерно широко: голова, борода, губы и плоский нос. Он походил на леща.

Все дни Иван Павлович сидел в бакалейной лавке или торчал на мельнице, а к вечеру открывал свое заведение, над дверью которого висела грубо намалеванная вывеска с надписью: «Чаевное любовное свидание друзей». Под этими словами были изображены баранки, сахарные головы и самовар.

У стены напротив входа помещался неуклюжий дубовый буфет. В нем хранились баранки, тот сорт колбасы, что в просторечии называется «собачьей радостью», монпансье в жестяных банках с цветными наклейками, табак, папиросы, спички.

В буфете был секретный ящик, откуда Иван Павлович извлекал водку: он приторговывал ею по уговору с сидельцем монопольки, или, как звали мужики, «винопольки».

Винопольщик сидел в казенной лавке, открытой согласно закону всего несколько часов в день. Зато подручные винопольщика — шинкари и шинкарки — продавали водку втридорога тайком в любом количестве, любому человеку и в любое время дня и ночи.

Иван Павлович подавал водку в чайниках — это действовало на воображение посетителей и спасало от возможных неприятностей. Водкой он торговать не имел нрава. Для отвода глаз в углу за прилавком всегда кипел самовар. Чай пили те, у кого не было денег на водку. Но Иван Павлович не жаловался на отсутствие любителей выпить. Заведение не знало убытков.

Он сидел за прилавком около буфета на высоком табурете, единый в трех лицах: кабатчик, мельник, лавочник.

Его окружал пар, валивший из самовара, его освещало тусклое пламя лампы, висевшей на железном крюке.

На стене сбоку от него висела картина, изображающая русского солдата, насадившего на штык дюжину турок в фесках. Впрочем, картину так засидели мухи, что видны были только красные фески.

Пол чайной мылся редко, пар валивший из самовара и чайников, мешался с табачным дымом, и все в избе казалось окутанным синим туманом. Таков был вид сельского кабака, где собирались веселые компании, бутылкой водки скреплявшие шаткую дружбу.

Андрей Андреевич нашел в «Чаевном любовном свидании друзей» как раз того, кого искал, — земского ямщика Никиту Семеновича Зевластова. Этим прозвищем ямщик был награжден за громоподобный бас.

В иной вечер, возвращаясь из поездки, затянет Никита Семенович свою любимую песню про бедную невесту, и в воздухе раздавались звуки невообразимой силы:

— Эк Микита звонит! — говорили на селе. — И посадил же ему господь в глотку трубу. Сто пудов меди из нее вываришь. Наковал бы пятаков из собственной глотки, сразу бы в купцы вышел.

Никита Семенович пел в церковном хоре, но в иную пору забывался и так гремел, что в стареньких церковных рамах дребезжали стекла.

Викентий в таких случаях осуждающе покачивал головой, ямщик вдруг как бы просыпался и начинал так фальшивить — хоть святых вон выноси. Был он отчаянным буяном, все скандалы на сходках возникали при его непременном участии.

Никита Семенович на чем свет стоит поносил начальство, не давая спуска никому. Улусов не решался наказывать ямщика, с которым ему часто приходилось путешествовать по ночам.