На балу во французском посольстве никто, разумеется, не вспомнил, что Николай («сильный, державный, царствуй на страх врагам!») начал свое правление, стоя в крови убитых подданных, что он простил убийц, сделавшись, таким образом, соучастником убийства.
Царь танцевал с женой посланника; она мило улыбалась, что-то лепетала. Царь тоже выдавливал улыбку на сером лице, а внутри у него все кипело от страха, — он видел взгляды, бросаемые на него со всех сторон, слышал перешептывание за спиной… Он был необыкновенно зол, и зол не столько на тех, по чьей вине погибли тысячи людей, сколько на тех, кто погиб, кого убили. Куда неслось это презренное, жалкое стадо? Да о какой же конституции может идти речь, если те, для кого она должна быть написана, просто дикари? Не конституция им нужна, а кнут, кнут, кнут…
«Боже, какой скандал устроила мне эта раздавленная мразь! — думал государь русский. — На весь мир ославили, испортили так хорошо начатую игру…»
Он просто трясся от злобы и быстро покинул бал.
Перед отъездом из Москвы он вызвал полковника Власовского и, не глядя на него, сказал, что прощает ему «упущение»…
Дома с царицей была истерика. Она кричала, что пророчество старца Серафима сбывается, что бог покарает их, если старца не причислят к лику святых; укоряла мужа в слабоволии и билась, словно в падучей…
Глава пятая
Между тем заключенный в камере № 193 не переставал удивлять тюремное начальство. Он не буйствовал, не хандрил, не жаловался на скуку, был добродушен, вежлив и даже, что особенно удивляло тюремщиков, очень весел; гулял по камере, заложив руки в карманы, пел: «Нас венчали не в церкви», — и подмигивал надзирателю, когда тот открывал волчок камеры, чтобы проверить, чем занят арестант.
Особенно оживился он, узнав о приезде из Москвы сестры Анны. Она быстро добилась свидания с братом. Ленин просил Анну Ильиничну ни в коем случае не пускать в Питер мать. Он очень волновался по этому поводу.
— Пожалуйста, Аня, — горячился он, — не разрешай ей ездить сюда. Все равно хлопоты ни к чему не приведут. Она только заболеет от горя. Нет, нет, не надо этого: держи ее в Москве и не пускай сюда. Скажи, что я здоров, бодр и люблю ее.
Анна Ильинична заплакала, потому что брат, как она заметила, сильно похудел, движения его были нервны, речь порывиста.
Однажды Владимир Ильич послал на волю письмо. Он писал о какой-то большой работе, задуманной им; работа эта, очевидно, захватила его, и он страдал от мысли, что, может быть, придется отказаться от нее. Главную трудность он видел в подборе книг. Книг требовалось очень много, и притом очень редких, — нужны были экономические исследования, статистические сборники земств…
Правда, с обычной обстоятельностью он описывал способы доставки книг в камеру, но тут же указывал на препятствия. В конце был помещен солидный список книг.
Анна Ильинична бегала по библиотекам, к знакомым земцам, собирала справочники, таблицы, выкладки, сметы, бюджеты, постановления земских съездов. Все это переправлялось Ленину, и камера его была до такой степени завалена книгами, что они мешали ему ходить.
Теперь Ленин начал удивлять надзирателей еще больше: целыми днями он щелкал на счетах или читал. Начальник дома однажды полюбопытствовал, что читает самый тихий и положительный из его «квартирантов». Оказалось — скучища смертная! — статистику Саратовской земской управы.
На свидание к нему ходили Анна Ильинична и квартирная хозяйка, — знакомство с нею отрицать было нелепо.
Во время свиданий Ленин иносказательно разъяснял непонятные места в его письмах. Анна Ильинична, связанная с оставшимися после двух арестов членами «Союза борьбы», передавала брату все, что знала о забастовках, о новых арестах.
Обычно вдоль решетки ходил надзиратель и прислушивался к разговорам. Часто он обрывал свидание, если арестованный начинал говорить неполагающееся; Ленин ни разу не попался. Его беседа с сестрой была похожа на болтовню двух молодых людей. Арестант шутил, острил, пел песенки, Анна Ильинична слушала и запоминала шутки, остроты и песенки брата, потому что все это имело свой скрытый смысл.
Ленин был неистощим на выдумки и хитрости; казалось, для него нет ничего невозможного. В присутствии надзирателей он передавал на волю советы, требования. Это был язык, который понимали лишь двое — брат и сестра.
Ленин скоро узнал все о товарищах, сидевших в тюрьме, об их настроениях, здоровье и нуждах. Знал он также и о том, что делалось на воле.
— Нет такой хитрости, которой нельзя было бы перехитрить, — говорил он Анне Ильиничне и посмеивался.
Министр юстиции писал царю, что «дальнейшее распространение рабочего движения и дисциплина тех, кто участвует в стачках, находится в прямой зависимости от деятельности революционных сообществ, именующих себя «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса».
А «Союзом борьбы» руководил тот, кого жандармы считали надолго похороненным в тюрьме.
Мать Ленина писала в департамент полиции одно заявление за другим с просьбой освободить сына на поруки до окончания дела.
Петербургское губернское жандармское управление, куда департамент направил просьбу Марии Александровны, ответило: ввиду упорного запирательства ее сына прошение оставить без последствий.
Жандармы еще не забыли гнева Александра Третьего, когда тот увидел на своем столе прошение Марии Александровны.
Таня, покорно подчинившись приказу Центра, не пыталась увидеть Флегонта. Но однажды ее охватила такая гнетущая тоска, что она решила рискнуть.
Очистив квартиру от нелегальщины, Таня объявилась невестой Флегонта и стала добиваться свидания с ним.
Запретный срок, наложенный Филатьевым, кончался. Отчаявшись получить от Флегонта какие-нибудь сведения о сообщниках, подполковник распорядился разрешать свидания со Сторожевым всем, кто попросит. «Может быть, — гадал он, — среди мелочи клюнет и крупная рыба».
Тане дали разрешение.
Свидание было коротким, но оно решило их судьбу. Как она тосковала по Флегонту! Как она рвалась к нему!
И вот он перед ней; лишь решетка разделяет их. Глаза его робко и вопрошающе смотрят на нее, улыбка освещает родное, любимое лицо. Он стоял, ухватившись руками за толстый железный прут, и смеялся.
— Ну, скажи мне что-нибудь, Флегонт! Разве ты не рад видеть меня?
Слеза скатилась по щеке Флегонта, сползла на бороду.
— Как ты можешь так говорить, Танюша! Разве не знаешь любви моей?
— Знаю, — радостно вырвалось у Тани. — Милый мой, мы расстаемся ненадолго.
— Меня высылают в Тобольскую губернию. В село Покровское, а где оно, понятия не имею.
— Я приеду к тебе, Флегонт, жди меня.
— Нет, нет, ты нужнее на воле!
— На воле! — Таня горько улыбнулась и шепнула: — Кто ж знает, сколько я еще продержусь на воле.
— Держись, Таня, держись, — сказал Флегонт, — это важно.
— Постараюсь, но если что-нибудь случится, я настою на своем и буду там, где ты.
— Нет уж, пусть лучше ничего не случается. Я все равно буду тебя ждать. Все годы, каждый час думать о тебе.
— Спасибо, родной, это поддержит меня. Ты не тоскуй, знай: и я всегда в думах буду с тобой.
Конвоир сказал, что свидание окончилось.
Таня протянула через решетку руку. Флегонт поцеловал ее.
— Я буду любить тебя, сколько бы мне ни пришлось ждать тебя, — шепнула Таня.
— Попрошу! — рявкнул конвоир.
— И я, и я! — крикнул вслед Тане Флегонт.
Таня не подозревала, как радовался Филатьев ее появлению. Он нарочно держал Таню на воле несколько месяцев, пока не выяснил, с кем она связана в «Союзе борьбы». Таню арестовали на другой день после свидания с Флегонтом. Вместе с ней арестовали еще десять социал-демократов: надеялись, что они дадут сведения об остальных. Филатьев вызвал Таню раз, другой и убедился, что из нее ничего не вытянешь — молчит или говорит дерзко и вызывающе.