— То-то и оно, — мрачно согласился Улусов. — Ну, ладно, это отставим пока. Давай начнем разговор о земле.

— И тут не в силах, батюшка. Был вчера на сходке, как раз зашел разговор о вашей земле… Так что вы думаете? Орать начали, что, мол, ладно, пока потерпим, а вскорости мы ее дарма у земского заберем. Вот оно как!..

— Н-да! Я думал…

— Понимаю, батюшка, да уж больно вы распалили село.

Улусов мрачно молчал.

— Прямо и не придумаю, как подмогнуть вам, Микита Модестович.

— Ну, спасибо хоть за доброе слово, Лука Лукич. — Улусов выдавил улыбку и уехал ни с чем.

Слушая рассказ Луки Лукича об этой беседе, мужики в один голос решили:

— Жди новой беды!

Улусов нет-нет да и зайдет к Ольге Михайловне. Темные слухи, будто она собирает мужиков и проповедует разрушительные мысли, окольными путями доходили до земского.

Были у земского агентурные сведения о политических связях учительницы с Флегонтом.

Стороной до Улусова дошло, будто Флегонт появлялся в Двориках и на тайной сходке подговаривал мужиков на бунт, рассказывал им о событиях, происшедших в Батуми, где рабочие взбунтовались, а потом вступили в бой с войсками, о мятеже мужиков в Гурии, о том, как они устроили вроде всеобщей стачки, а Флегонт, который-де тоже подбивал на восстание тех кавказских мужиков, сумел вовремя бежать, иначе быть бы ему на каторге.

Улусову стало известно, что Флегонта видели среди двориковских мужиков, когда они самочинно запахали барскую землю. Всем этим разговорам Улусов не слишком верил. Чтобы Флегонт Сторожев, человек, несомненно, умный, хотя и неискоренимый злоумышленник и проповедник разрушительных идей, набрался такой дерзости?! На всякий случай Улусов допросил десятка два мужиков, обшарил округу, но никаких следов Флегонта не нашел. Люди отвечали одно: «Знать не знаем, ведать не ведаем! Окстись, батюшка, виданное ли дело, чтобы он на рожон лез!»

Улусов успокоился: приметы Флегонта имелись в каждом полицейском участке, и, действительно, не такой он дурень, чтобы выдать себя с головой.

Изредка земскому начальнику доставляли листовки, напечатанные на гектографе, а то и типографским способом, с надписью внизу, что листовка издана таким-то комитетом социал-демократов. Кто их присылал, Улусов так и не мог дознаться, хотя и подозревал, что появление листовок не обходится, с одной стороны, без участия Флегонта, а с другой стороны, что и Ольга Михайловна к ним безусловно прикосновенна.

Однако, заходя в школу, он всегда заставал Ольгу Михайловну на месте, встречала она его почтительно, приглашала на чашку чаю, смотрела ясно и доверчиво, мило смущалась, весело и добродушно болтала.

Ее улыбка обезоруживала Улусова. Придраться к Ольге Михайловне он решительно не мог, прямых доказательств у него не было, да он и не ждал их. После расправы, суда и наложения дани село свернулось в кулак, и этот кулак был занесен над Улусовым.

Когда он опустится? Это могло случиться и днем и ночью, в пути и в имении. Нахаловские богатеи, презираемая Улусовым крикливая и беспокойная голытьба с Дурачьего конца были единодушны в ненависти к земскому начальнику.

Правда, Улусов знал, что «нахаловцы» не менее его презирают задиристых «дурачков», а те отвечают им тем же; что озлоблением друг против друга полно село и даже такая семья, как сторожевская, служившая примером единства и сплоченности, раздираема внутренними распрями, и Лука Лукич последними усилиями воли сдерживает бушующие страсти.

Этому помог поп Викентий своими примиренческими идеями. Вместо примирения вышло так, что у всех за пазухой нож, и все ножи в первую очередь припасены для Улусова.

Шла в селе беспощадная, незримая борьба, но уж кто-кто, а Улусов знал: случись бунт — они будут вместе, все вместе за эту проклятую землю, и все против него.

Они бунтовали и сейчас, но тайно: задерживали елико возможно платежи и подати, устраивали сходки, не предуведомив земского начальника, сходились в избы и шептались о скорой большой воле, портили барские посевы, избивали батраков Улусова.

Однако дни шли за днями, не нарушаемые какими-либо из ряда вон выходящими событиями, кроме прокламаций. Улусов привык к ним, а если и устраивал повальные обыски, чтобы найти распространителей, то больше для острастки. Даже те, кто был бы рад выслужиться перед начальством, помалкивали.

Село жило, как всегда, каждый делал, что ему положено. Но под будничной повседневностью клокотали страсти. Улусов все видел, все понимал и трепетал перед тем, что неотвратимо надвигалось.

Обжигающее дыхание урагана уже чувствовалось, но сам он был еще незрим, за чертой горизонта.

В самом конце зимы Улусову сообщили, что Флегонт снова появился в Двориках.

Иван Павлович, трясясь от страха и заклиная Улусова никому не говорить, от кого он это слышал, взяв даже с него клятву, набрался духа и рассказал о «степных братьях», смолчав, разумеется, об участии в делах эсеров Николая. По словам Ивана Павловича выходило так, что он самолично слышал от двух разбойников, повадившихся к нему за деньгами и съестными припасами, будто где-то в окрестностях Двориков должна быть какая-то сходка и на нее ожидали Флегонта.

— Когда это было? — зеленея от страха, спросил Улусов.

— Днями, Микита Модестыч. Они жрали курятину и шептались, а я и услышь.

— Почему ж ты, копченая борода, не сказал мне об этих разбойниках раньше? — в бешенство зарычал Улусов.

— Микита Модестыч, да ты бы побывал на моем месте. Они мне револьвером грозят, сжечь обещают, ежели я хоть единое слово…

— Дурак! — отчеканил Улусов. — Мало тебя сжечь! Тебя бы выпороть за недонесение. Они обещали прийти еще?

— А кто ж их знает! — еле выговорил Иван Павлович. Он обмирал от страха: что-то сделает с ним Улусов и что сделают разбойники, дознайся они, кто их выдал.

— Если появятся, прикажи работнику скакать ко мне без промедления. Задержи их разговорами, ну, угости как следует, водки дай, понятно? Пока я не приеду… Или позови народ, чтобы отвели их в холодную.

— Ос-споди, Микита Модестыч! — взмолился Иван Павлович. — Да ежели я в это дело народ ввяжу — быть мне без головы. Да они сразу этим разбойникам все расскажут. Ведь они вона как люты.

— А что это за сходка, о которой болтали разбойники?

— Вроде бы для чего-то такого всеобщего… Для всяческого, значит, суждения, чтобы сообща всех резать. — Иван Павлович заикался от волнения.

— Ты сам Флегонта не видел?

— Я не видел, но мой работник сказывал — он ночью к куму ходил на Дурачий конец — ну, и узрел, как из школы выходил человек. Дюжий, мол, и вроде на Флегонта похож. Больно выдающая, мол, осанка. Таких-де на селе, кроме Флегонта, не водится. И еще болтают, будто над курганом у Лебяжьего озера дымок частенько примечают.

Улусов сорвался с места и скомандовал стражникам гнать на рысях к Лебяжьему.

Никаких следов вокруг кургана не было. Улусов ткнул в одно место: никаких признаков землянки или ямы, где могли бы хорониться люди, он не обнаружил.

Обругав лавочника последними словами, Улусов уехал на Двориков.

Спустя несколько дней неизвестные люди сожгли лавку Ивана Павловича.

Глава вторая

Флегонт благополучно добрался до Самары. Таня ждала его: она приехала сюда недели полторы назад.

Не спуская глаз с жены, любуясь ее светлыми глазами, забавной привычкой мило вздергивать губами, Флегонт рассказывал о встрече с Викентием.

— Ну, встретились, дело было в школе, у Ольги Михайловны. Кстати, она прислала тебе привет, да передать-то мне пришлось его с запозданием! — он усмехнулся. — Я должен был увидеть своего отца, а тут обоих отцов увидел: Викентий в тот вечер тоже зашел в школу, будто, мол, по делам.

— Каков он был?

— Какой-то встрепанный. Да ведь оно и понятно: живет бобылем. Мужики от него отшатнулись, даже батя и тот зол на него. Помещики и начальство его возненавидели; Ольга Михайловна, как я слышал краем уха, отвергла его любовные домогательства.