— Утром стрельнул, — пояснил он.

Курить после беготни абсолютно не хотелось, но я взял предложенную штуку «Примы» и, немного размяв её пальцами, прикурил от Майроновской спички. Затянулся. Рот заполнился давно забытой кислятиной. Захотелось сплюнуть.

Майрон тоже затянулся и неумело выпустил дым.

— Хочешь, политический анекдот расскажу? — сказал он.

— Политический? — переспросил я.

— Ну да. Вчера от сестры услышал. Рассказать?

— Давай.

— Короче, — Майрон оседлал бревно верхом, лицом ко мне, — остановился поезд перестройки. Что делать, никто не знает. Ну, решили оживить Ленина. Оживили, короче, привели к Горбачёву. Горбачёв ему и говорит: «Вот, мол, остановился поезд перестройки, что делать, не знаем, выручайте, Владимир Ильич». А Ленин отвечает: «Принеси-ка мне, батенька, свежих газет, а сам за дверью подожди». Ну, делать нечего, принёс Горбачёв газеты, стоит под дверью ждёт. Час ждёт, два ждёт — ничего. Не выдержал, заходит в комнату, а там никого нет, только раскрытая «Правда» на столе лежит. Решили тогда оживить Дзержинского. То-сё, оживили, привели в ту же самую комнату. Походил он, посмотрел и говорит: «Принесите мне, пожалуйста, сюда свечку». Принесли, короче, ему свечку. Взял он, так, «Правдой» над свечкой поводил, а там между строй проявились слова: «Феликс, я в Париже. Надо всё начинать сначала».

Майрон выдержал паузу и испытующе посмотрел на меня.

— Дошло? — не дождавшись никакой реакции, спросил он.

— Дошло, — ответил я, а сам подумал: «Надо же, Ленин ещё положительный персонаж».

— А ещё, слышал, японцы ручку изобрели, — не сбавляя темпа, продолжил Майрон, — которая, когда пишешь, сама ошибки проверяет. Ошибёшься — пищит. Там такое маленькое окошечко есть, где слово правильно высвечивается. И запятые тоже проверяет. Прикинь, такую к экзаменам заиметь?

— Японская ручка, а ошибки по-русски проверяет? — без задней мысли уточнил я.

— Ты че, мне не веришь, что ли? — Майрон угрожающе широко раскрыл глаза. — Мне сестра рассказала, у неё подруга есть одна в институте, у которой отец в загранку плавает… я тебе отвечаю, есть такая ручка…

— А карандаша, который сам голых баб рисует, у отца подруги твоей сестры случайно нету?

Майрон сверкнул глазами.

— Спорим?

— Кто спорит, тот говна не стоит, — вяло ответил я.

— Зассал, да?

— Иди ты…

— Сам иди туда…

Майрон сплюнул в траву и демонстративно повернулся ко мне спиной. Я проделал аналогичный манёвр, хотя в этом не было никакой необходимости.

Мне стало стыдно: Майрону — четырнадцать, а мне-то тридцать пять… а вели мы себя оба, как маленькие. Стыда головушки… Майрон, понятное дело, обиделся, а мне это сейчас было совершенно не нужно. Надо было срочно что-то такое рассказать ему, чтобы исправить ситуацию. Это можно было сделать умело рассказанным анекдотом или какой-нибудь забавной историей. Я начал судорожно перебирать в голове анекдоты, но они все были, как это ни пафосно звучит, из следующего века, и на Майрона вряд ли бы произвели какое-то впечатление. Отчаявшись вспомнить что-нибудь приличное, я уже собрался отвесить первую попавшуюся похабень про поручика Ржевского, как вдруг память моя изрыгнула на поверхность совершенно забытый шедевр горбачёвской эпохи. Я повернулся к Майрону и слегка дёрнул его за рукав. Тот нехотя оглянулся.

— Короче, Майрон, — начал я, — цени анекдот: подходит сын к отцу и спрашивает: «Папа, папа, а правда, есть такая конфета „Мишка в Кремле“?» Отец ему отвечает: «Тише, сынок, а то будет конфета „Папа на севере“».

Не прошло и пяти секунд, как Майрон беззвучно катался по бревну, сотрясаемый конвульсиями. Сил на хохот у него не было.

— Ну, ты даёшь, Сила… — наконец выдавил он, — ну, умора… Мишка в Кремле!

Я посмотрел в его широко раскрытые детские глаза, и вдруг понял, что именно сейчас надо рассказать ему обо всём том, что же на самом деле в ближайшее время случится со страной и со всеми нами. Поверит он или нет, мне было наплевать, главное было срочно поделиться с ним всем тем, что я знаю, а он — нет. Но сказать я успел только: «Знаешь, Миш…»; лицо Майрона неожиданно вытянулось, выражая крайнюю степень озабоченности, а проще говоря, страх. Я обернулся.

Со стороны, противоположной той, откуда мы прибежали, на поляну одна за другой выползли длинные тени. Я поднял голову и увидел их хозяев — разновеликих личностей в синих куртках и брюках. Личности быстро приближались к нам, обходя с двух сторон.

Сначала я принял их за школьников, но быстро сообразил, что это не школьная форма, а синие рабочие робы, и мозг прошила страшная мысль: «Пэтэушники». Я обернулся к Майрону, но его рядом уже не было, только за спиной слышался треск ломающихся веток. «Сыкло», — подумал я и поднялся с бревна навстречу наступающим, чувствуя, что ноги мои вполне осязаемо дрожат.

— Всё, что в карманах, давай, — ломающимся голосом сказал выступивший вперёд невысокий косоглазый персонаж с мордой «тазиком» и жёстким на вид «ёжиком» на голове.

Вместо ответа я внимательно на него посмотрел. Он был где-то на голову меня ниже, но значительно шире в плечах. Судя по странной позе, которую он принял для разговора со мной, персонаж отождествлял себя с героями фильма про монахов Шаолиня, отрывки из которого тогда крутили по телеку. За это же говорила и застёгнутая на все пуговицы роба, и закатанные до середины предплечий рукава, и какие-то тряпочные тапочки на ногах. Перемещался наш герой, как я успел заметить, тоже по-шаолиньски — сложным приставным шагом. Немного портила имидж только его кривоногость, проступавшая даже через свободные штаны.

— Ты че, вылупился, глухой? Деньги гони, сказал, а то «Буратино» сделаем, — повторил своё требование пэтэушник и сделал несколько характерных пассов руками, окончательно убедив меня, что крыша у него давно и навсегда уехала в Шаолинь.

«А, ну его к чёрту, — подумал я, — это же сон. Чего бояться-то?» — и от этой мысли мне стало гораздо спокойнее.

— Да пошёл ты, татарин долбанный, — ответил я и плюнул ему под ноги. После «Примы» плевок вышел обильный и смачный.

У моего оппонента глаза расширились практически до европеоидных, а брови присоединились к «ёжику».

— Ты че, тут самый борзый? — только и смог выговорить он.

— А по ху-ху не хо-хо? — подал голос длинный, стриженый наголо битюг с невероятно вытянутой и абсолютно тупой рожей, стоявший справа от «татарина».

— Имбецилов не спрашивали, — ответил я.

Услышав незнакомое слово, битюг напрягся.

— Че сказал?

— Я говорю, имбецил — это такая стадия слабоумия — умнее идиота, но глупее дебила. Ты как раз под неё подходишь…

«Имбецил» не стал дослушивать, шагнул мне навстречу, одновременно делая «рублёвый» замах правой. Ожидая чего-то подобного, я упредил его коротким и точным «пыром» в пах. Носок моего полуботинка встретился с мягким препятствием, раздался специфический шлепок, и «Имбицил», постояв секунду в нелепой полусогнутой позе, изобразил на лице не человечьи страдания и буквально опал на траву.

— У-у-о-о-о-о-о, бл-я-я-я, — донеслось уже с земли.

Ошалевшие от увиденного, пэтэушники как один замерли. Я понял, что это мой шанс; ещё мгновение, и они бросятся на меня кучей и… Бежать назад к школе смысла не было — всё равно бы догнали — оставалось только переть напролом, через лес к пешеходной дорожке, где всегда было полно прохожих, и где пэтэушники меня бы вряд ли тронули. Я рванул прямо на «татарина», толчком сбил его с ног, попутно пнув его куда-то коленом, затем двумя руками оттолкнул следующего, не снижая темпа, двинул кому-то костяшками кулака по физиономии, увернулся от чьей-то, пытавшейся меня ухватить за куртку, пятерни…

Парня, который вырос передо мной, я не знал. Он появился неожиданно, когда я, словно крейсер «Изумруд» прорвался сквозь кольцо врагов и на всех порах уходил от погони. Парень этот, видимо, пэтэушником не был, поскольку на нём не было синей робы, да и годиков ему, судя по заросшей физиономии, было побольше, чем длинномордому и татарину. Так как намерения у парня были явно враждебные, я решил его просто обойти.