Шурик-Би-Би-Си, с остервенением шлепая по белой Хасановой рубахе, на которую то и дело садились серые, злющие, как их называли деревенские мальчишки, «коровьи мухи», о чем-то врал самозабвенно.

Иринка прислушалась. Шурик рассказывал, как в соседнем селе эти самые оводы сожрали корову.

Иринка махнула веткой, опасливо прикрыла платьем голые, вымазанные репудином ноги, спросила:

— Как сожрали? Совсем?

— До костей! — торжественно рубанул Шурик рукой, другой опять шлепнул по белой Хасановой рубахе.

Иринка жалобно попросила Катьку достать из сумки пузырек с репудином. Мальчишка из Раздольного — крутолобый, с засученными выше колен штанами, сидевший на борту телеги, оглянулся, засмеялся.

— Значит, сожрали? — спросил он, наблюдая, как Иринка льет на ноги, на руки пахучую маслянистую жидкость. — Ерунда все. Что же они, по-твоему, медведи?

— А вот и сожрали! — разгорячась, выкрикнул Шурик-Би-Би-Си. — Пропала ведь корова?

— Ну, пропала, — согласился мальчишка. Солидно покашлял и добавил: — Так она — дура, отбилась от стада, оводы закусали, она и забилась. Навроде бы как в припадке. А корову я эту видел. Ни одного кусочка не откушено. А ты — до костей. Враки все!

Еще раз посмотрел на Иринку, сказал:

— А ты зря льешь. Они потом еще больше грызутся. Надо просто привыкнуть. Покусают, а потом и не страшно. Вроде как иммунитет будет.

Телегу тряхнуло. Она наклонилась набок. Не удержавшись, Катька покатилась к правому борту. Хасан подхватил ее за подол белого платья. Подол затрещал. Не обращая внимания на то, что могут вывалиться, все засмеялись. Катька с огорчением рассматривала свою разорванную юбку.

В Раздольном их накормили свежими огурцами, теплым душистым хлебом с молоком. А потом отправили еще километров за десять на заимку.

Ночевали все вместе в длинном просторном сарае, где на нарах пышной периной лежало свежее духовитое сено. Перед сном долго сидели на улице. Когда молчали, было слышно, как где-то долбит по дереву дятел, призывно-грустно зовет подружку коростель. Дремотно гудели верхушками сосны, медом пах теплый плотный воздух. Ветерок гладил покусанное оводами Иринкино лицо. Катька мечтательно уставилась глазами в небо. Даже Шурик-Би-Би-Си непривычно проникновенно сказал:

— Тихо как… Кажется, мы одни в целом свете.

— Д-да, тихо… — произнес Сережа. — А вон на Кубе опять начинается.

— И зачем человеку войны? — опять произнес Шурик.

— Человеку они не нужны, а империалистам необходимы, — отозвался Сережа.

— Если б я была самым главным на земле… — начала было Катька.

— Богом, что ли? — покосился на нее Шурик.

— Пусть даже богом! — не сдалась Катька.

— Ну, и что бы ты сделала? — насмешливо спросил Шурик.

— А вот и сделала бы! Уничтожила бы всех империалистов. От них никакого толку, одни беспокойства.

— А что, Хасан, может война начаться? — спросила Иринка.

— Вряд ли. Они боятся нас. У нас есть такое…

— А что? — с интересом спросил Шурик.

— А то… Военная тайна, — отозвался Хасан. — Но они нас боятся.

Женя, слушая их, подумал, что и правда, почему бог терпит империалистов. Ведь он бы мог запросто их уничтожить.

— А если и в самом деле начнется война? — спросил он неожиданно и вспомнил мать, брата Афанасия. «Война — это и есть, наверно, конец света?»

— Ну и что? — отозвался Хасан и встал, высокий, черноволосый. В просвете между деревьями четко обозначился его горбоносый профиль. — После Отечественной войны в скольких странах капитализм исчез, посчитай-ка. После этой, если она все-таки будет, мы их уничтожим совсем.

Он сказал об этом не по-мальчишески, а как взрослый. «Мы, (как здорово!) мы уничтожим. Какой он сильный, Хасан», — подумал Женя.

— У моего дедушки есть любимая песня, — продолжал Хасан. Он повернулся к ребятам и, взмахивая рукой, начал говорить слова песни. То ли от этих решительных взмахов руки, то ли еще от чего, но Иринке, пока он говорил, казалось, что летяг по полянке не слова, а слитки звонкого и прочного металла. — «Никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и ни герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой…» Мне тоже нравится эта песня. Самое сильное на земле существо — человек. И человек, конечно, добьется всего, чего захочет — и мира, и коммунизма.

— Хасан! — крикнула Катька, — Стон так, не двигайся… Он! Посмотрите на него! Его сфотографировать сейчас, послать на Кубу… Все подумают, что настоящий барбудос!

Хасан оглянулся на Катьку, смущенно улыбнулся; засмеялся Сережа, сердито что-то пробурчал Шурик-Би-Би-Си, а Иринка подумала, что Хасан действительно чем-то напоминает кубинца, и позавидовала Катьке. Незаметно взглянула на Сережу, перевела взгляд на Женю. Ей тоже захотелось, чтобы кто-нибудь так же понравился ей, как нравится Катьке Хасан, как Хасану нравится рыжая, курносая, задиристо-восторженная Иринкина подружка Катька.

Глава XIV. Кристя идет в наступление

За три дня работы в Раздольном Женя загорел. У него лупился нос и волосы совсем выцвели. Тот мальчишка, что вез их в село и которого вся деревня за что-то звала «Гвоздем», научил Женю управлять лошадью; и теперь он, важно покрикивая на пегую кобылу с коротким, украшенным репьями хвостом, возил к силосным ямам скошенную деревенскими мальчишками траву. Сгребали ее там и укладывали Жене на телегу Иринка. Катька, Шурик-Би-Би-Си. Хасан и Сережа косили вместе с мальчишками из Раздольного. И вновь позавидовал Женя ловкости и силе Хасана, позавидовал по-хорошему, любуясь Хасаном и пожелав себе стать таким же.

Работали споро, с таким остервенением, что когда к ним на заимку приехал председатели колхоза, то только присвистнул:

— Ну, орлы! Хорошо работают, черти полосатые, — ругнулся он любовно и спрыгнул с лошади. — А ну-ка, чем моих работников кормят? — поинтересовался он, подходя к большому котлу, о котором, вкусно булькая, варилась баранина.

Почерпнул, облизнул ложку:

— Нормально.

Похлопал подъехавшего Женю по спине.

— Ну как, чудо-богатырь, нравится?

— Очень, — улыбнулся Женя, показав белые ровные зубы.

Подошла Иринка. Наблюдая за этой сценой, в который раз уже подумала, что Женя очень похож на киноартиста, и вдруг покраснела, заметив, что и Женя смотрит на нее.

Повариха чуть постарше Иринки, повязанная белым платочком, со знанием дела, очень серьезно ударила в висевший на дереве обломок рельса.

— Дзи-инь!..

Второй раз ударять не пришлось. Проголодавшиеся шумные мальчишки и девчонки были уже возле котла.

— Раньше гонга работу побросали? — строго спросил их бригадир. — Ишь какие скорые на еду.

Характер бригадира ребята из Раздольного знали, городские же и за три дня поняли этого человека. Больше всего он заботился, чтобы они были сыты, и, когда видел за едой кого-нибудь лениво управляющегося ложкой, говорил:

— Чего возишь? Ешь смелее. Знаешь, серединка сыта и кончики играют. Так-то.

Поэтому сейчас на сердито-ворчливый тон бригадира кто-то отозвался:

— Кончики не играют, дядя Анисим! — И все засмеялись.

Председатель что-то говорил бригадиру о сенокосе за Черной Гарью. Остальные все молча ели горячую баранью лапшу. Женя, вздохнув — вот уже третий день он не крестит лба перед едой, — взял свою ложку. И тут же забыл о боге. Лапша была очень вкусной. Вообще за всю свою жизнь он не ел ничего подобного. Здесь было все необыкновенным. И огурцы, и хлеб, и молоко теплое, его никак не удавалось довезти до заимки холодным: десять километров по жаре: как не согреться, хорошо, что еще не скисает! И мед прозрачный светло-коричневый, в котором увязли лимонно-бледные пчелиные крылышки.

Женя чувствовал себя хорошо, ел с аппетитом, спал крепко, и все время спились ему красивые, сказочные сны. Вставал отдохнувший, радостный, бежал со всеми к быстрой таежной речушке, купался в бодрящей воде, а потом, взяв в руки вожжи, вез мальчишек и девчонок на луговину, и всю дорогу касалось его спины теплое Иринкино плечо.