Кондаков. Ну, причин много, и они не входят в вашу компетенцию.
Косавец. Причина одна: коллега Кондаков пытался применить методику, которая могла бы привести к летальному исходу. К смерти больного.
Логинов. Пытался? Почему же не применил?
Косавец. Потому что общественность больницы распознала эту авантюру и проявила…
Логинов. Бдительность?
Косавец. Вот именно. Это слово я и искал.
Логинов. Выходит, что Короткевича пытались убить дважды? Вы это хотели сказать? Сначала доктор Кондаков, а потом вот этот, с «парабеллумом»? Так?
Косавец. Выходит, так.
Логинов. Вы могли бы это доказать?
Косавец. Вот главврач наш, она подтвердит.
Чуприкова. Ничего я не подтверждаю. Когда вы, Лев Михайлович, каждый день бегали ко мне в кабинет и интриговали против Кондакова, я могла понять причину. Но сегодня, в присутствии… посторонних… так все извратить…
Косавец. Я, как честный…
Логинов. Извините. Кондаков, что же вы молчите? Вас обвиняют Бог знает в чем, а вы сидите, как посторонний!
Кондаков. Я устал…
Логинов. Разве можно быть к своей собственной судьбе настолько безучастным?
Кондаков. Мне все равно. Я уезжаю.
Логинов. Ну и правда, сумасшедший дом! Никуда вы не уезжаете. Возбуждено дело о попытке убийства, и до окончания следствия вы обязаны остаться здесь. Просто поразительно, как вы мягкотелы! Хотел бы я на вас взглянуть, Рем Степанович, в другие времена! Что касается вас, доктор Косавец, то я вам не верю ни на грош! Не верю в то, что Кондаков намеревался убить Короткевича.
Косавец. Я не в том смысле выразился…
Логинов. Нет, в том, в том. Я вас прекрасно понял. Выбор методики, борьба школ — это ваши дела. А вот кто кого убить хотел — это уж моя епархия. Тем более что я знаю, кто хотел убить Короткевича.
Косавец. Надеюсь, не я?
Логинов. Такими вещами не шутят. Теперь я попрошу остаться вас, Рем Степанович, и главного врача.
Лариса и Косавец поднялись и пошли на выход.
Лариса. Я могу высказать свое мнение по поводу случившегося?
Логинов. Да, пожалуйста, только покороче.
Лариса. Спасибо. (Подошла к Косавцу и влепила ему пощечину. Ушла.)
Косавец. Я подаю заявление об уходе.
Логиков. Ну и порядки у вас! Это что — медсестра ваша?
Чуприкова. Ударник комтруда.
Косавец ушел.
Логинов. В Короткевича стрелял человек, которому стало известно о ваших опытах. Весьма возможно, что стрелявший лично заинтересован в том, чтобы Короткевич молчал. А слух о том, что городская знаменитость, великий немой, может заговорить, мог попасть к преступнику самым разным путем. Персонал больницы рассказывал, артист, с которым вы работали…
Кондаков. А этого… ищут?
Логинов. Ищут, и очень активно. Доктор, вопрос к вам: как долго может продлиться процесс лечения?
Чуприкова. Сказать трудно. За двадцать с лишним лет никакого прогресса, а теперь…
Кондаков. Между прочим, и правда — в тупике.
Логинов. Ну, в общем, постарайтесь. Ваш Короткевич, видно, знает то, чего не знает никто. Вот в чем дело. Ну, успеха вам.
Логинов и Ситник ушли.
Чуприкова. Рем Степанович, я не отказываюсь ни от чего, что вам говорила. Но думаю, что вам следует продолжать свою работу. Я возьму на себя его сестру, Воеводину: испрошу разрешения.
Кондаков. Это я понимаю. Нехорошо вышло со Львом Михайловичем.
Чуприкова. Нехорошо. Да и Лариса… Что за распущенность? Неужели нельзя было словами?
Кондаков. Я чертовски устал. Сколько времени, Лидия Николаевна?
Чуприкова. Половина восьмого. Домой идти уже поздно.
Кондаков. У меня мелькнула одна мыслишка… когда Ситник говорил. Минутку… Мы вошли. Он вертел в руках эту пулю, сказал, что немецкий «парабеллум». Потом заговорил об Иисусе Христе? Да?
Чуприкова. Вроде так. Я спросила его, зачем фашисты заводили патефон…
Кондаков. Да-да! Патефон! Патефон или работающий под окном грузовик. Патефон… что они заводили? Ну уж, конечно, не «Катюшу». Что-то свое. А может, и «Катюшу»… У Короткевича бы спросить.
Чуприкова. Дался вам этот патефон! Вообще во все это я не верю. Я вводила Короткевичу инсулин — полный курс! Все бесполезно…
Кондаков. Я читал в истории болезни.
Чуприкова. А я думаю вот что: если у нас ничего не получится — может быть, вы броситесь в ноги к академику Марковскому? Вряд ли он вам откажет.
Кондаков. В ноги? В ноги — можно, но он станет делать то же, что и я.
Чуприкова. Ну, время покажет. Пойду хоть на полчасика прилягу. Рем Степанович, ну что будем делать с польской мебелью?
Кондаков. Брать!
Чуприкова. Правда?
Кондаков. Правда.
Чуприкова ушла.
Кондаков (к залу). В одном из байдарочных походов по реке Жиздра, протекающей в брянских лесах, мы наткнулись на удивительный след войны. Четверть века назад какой-то солдат повесил на березу винтовку. Четверть века она висела на этой березе. Сталь ствола съела ржавчина, ремень сгнил. Но ложе приклада приросло к березе, стало ее частью, и сквозь этот бывший приклад уже проросли, пробились к солнцу молодые веселые ветки. То, что было орудием войны, стало частью мира, природы. И я тогда подумал, что это и есть — я, мы, мое поколение, выросшее на старых, трудно затягивающихся ранах войны. Я даже сорвал майский крохотный листок с этой березовой ветки. Листок как листок. Но своими корнями он всасывал не только материнский сок березы, но и старый пот солдатского приклада, и запах гильз, и пороховую гарь. Война убила не только тех, кто пал на поле боя. Она была суровым рассветом нашего послевоенного поколения. Оставила нам в наследство раннее возмужание, жидкие школьные винегреты, безотцовщину, ордера на сандалии, драки в школьных дворах за штабелями дров. Война была моим врагом — личным врагом. Я испытывал чувство глубокого уважения к Ивану Адамовичу потому, что его болезнь приключилась не по его собственной распущенности или слабости, не оттого, что попался друг-пьяница или жена-злодейка, не оттого, что позволил отдать себя на растерзание безвольности или сексуальным комплексам. Нет, он был бойцом этой войны и получил свое ранение. Пуля, посланная в него злодейской рукой, попала рикошетом и в меня. Теперь я точно знал, что до конца моих или его дней я буду делать все, чтобы вернуть его к жизни. Отомстить войне…
Ординаторская. Лариса, Янишевский, Короткевич. Рядом с аппаратом — патефон.
Лариса. Рем Степанович, у меня сегодня мало времени.
Кондаков. Да, Лариса, я в курсе, что у вас отгулы. Вы знаете, я сегодня перевязывал плечо Короткевичу, и мне показалось, что он морщился от боли.
Лариса. Замечательно.
Кондаков. Вам это не кажется интересным? Ведь вы столько сил вложили…
Лариса. Рем Степанович, у меня сегодня мало времени. Может, приступим?
Кондаков. Виктор, ты тоже спешишь?
Янишевский. Спешу, но молчу. У меня, между прочим, репетиция на телевидении. Сколько мы сегодня будем возиться?
Кондаков. Мы будем работать, а не возиться. Если хотите, можете сейчас же оба уходить. Мне нужны работники.
Лариса. Рем Степанович, я приготовила больного, давайте начнем.
Кондаков. Хорошо. Виктор, веди допрос, а я буду менять пластинки. Тут их — гора. Целую неделю добывал. (Поставил пластинку.)