— Ну и нервы нужны были, дорогая, — говорила баронесса, — нервы из стали! Подумать только о детях, которые там погибли!

На перекрестках улиц и поблизости от них мертвецы лежали в одиночку, но чем дальше, тем их становилось больше, это уже были целые горы трупов. Они лежали в том положении, в каком их настигла смерть: лицом вниз, с вытянутыми руками, один на другом; многие были так изуродованы, что их нельзя было опознать. В переулках находили сотни сваленных в кучу людей, задохшихся, полуобуглившихся, сгоревших, настолько иссушенных жаром, что взрослые казались детьми. Женщины часто подбирали юбки, чтобы легче было бежать. И так, с подобранными юбками, они и остались здесь, прижав к сердцу детей с искаженными открытыми ротиками, грудных младенцев, сгоревших вместе с одеялами, в которые они были завернуты. Женщины лежали, вытянув толстые ноги в дырявых чулках и полуистлевших башмаках. Кое-где они сидели обугленные на ступеньках лестниц, крепко сжимая в объятиях мертвых малышей. Ужасное это было зрелище!

В женскую тюрьму, ту, где сидела в свое время фрау Беата, попала бомба и превратила ее в кучу щебня. Четыреста заключенных, числившихся на тот день в тюрьме, страдали недолго. Погиб также вылощенный и накрахмаленный асессор Мюллер Второй. Об этом фрау Беата узнала из газет. И, по правде говоря, очень обрадовалась. Вот кому поделом!

— Наконец-то кара настигла подлеца! — воскликнула она. — Всем бы шпионам и палачам, всем бы бесстыдным мерзавцам такой конец!

Горожане упрекали Румпфа в том, что он при первом же сигнале воздушной тревоги со страху сбежал из епископского дворца в Айнштеттен, в свои подземные хоромы, как делал это всякий раз при воздушных налетах. Однако нелепо было обвинять его в трусости. Гауляйтеру было незнакомо чувство страха; напротив, он был храбр до безумия. Известно, что во время шествия к Галерее полководцев, под пулеметным огнем, он бросился на землю лишь тогда, когда увидел, что оба шагавших рядом соратника убиты. Нет, не из страха за свою жизнь он при воздушных налетах неизменно возвращался в Айнштеттен, а потому, что не хотел допустить мысли, что англичане, могут нарушить течение его частной жизни. Он настолько же презирал англичан, эту «деградирующую нацию», насколько ценил американцев.

В тот злополучный вечер гауляйтер пировал в «замке» со своими друзьями и из епископского дворца уехал около девяти часов. В гостях у него были штурмфюреры, обер-штурмфюреры, штандартенфюреры, крайсляйтеры и коменданты лагерей. Среди них были испытанные кутилы, чемпионы и рекордсмены пьянства, которым уступал даже сам Румпф. Полбутылки коньяку они выпивали залпом, даже глазом не моргнув. Прекрасная Шарлотта, которая маленькими глотками пригубливала вино из своего бокала, побледнела от усталости; она восхищалась Румпфом, еще сохранившим ясную голову, хотя знаменитые чемпионы пьянства уже несли какую-то околесицу, икая и запинаясь.

Весь вечер они безобразничали, засовывали под мундиры подушки, изображая из себя горбунов и толстяков, и хохотали до упаду.

Когда в городе завыли сирены, гости гауляйтера разразились громкими торжествующими криками; они не обращали внимания на налет и, только когда гауляйтеру доложили, что город горит со всех сторон, отправились вместе с ним на одну из башен «замка», откуда с ужасающей ясностью виднелось пламя пожара под пурпурными облаками. Гауляйтер по телефону отчитал майора, который командовал наземной противовоздушной обороной, за то, что тому не удалось сбить этих воздушных пиратов, убивавших женщин и детей, и посоветовал ему лучше подыскать себе место в тире.

Спустя несколько минут — налет еще не кончился — гауляйтер уже мчался в сопровождении шести автомобилей в город; на охваченной огнем Вильгельмштрассе им преградил дорогу рухнувший дом. Черные от копоти и дыма пожарные закричали «хайль», увидев его в этом аду; но присутствие в его автомобиле «сказочной красавицы» крайне удивило их.

Утром Румпф убедился, что «английские поджигатели и убийцы» не постеснялись уничтожить и его кабинет. Впрочем, гибель бессмертных фресок не произвела на него особого впечатления, он оплакивал лишь пропажу двух тысяч гаванских сигар, запертых в старинном шкафу.

Гауляйтер приказал вырыть братскую могилу для «доблестно павших» и установить над ней шестиметровый крест со знаком свастики.

Изувеченные жертвы ужасного налета — от них остались только зола и кости, отдельные конечности или скрюченные, наполовину обгорелые тела — были сложены в общую могилу и торжественно похоронены. Гауляйтер первым поднялся на ораторскую трибуну.

— Нам нужна стойкость и стойкость! — кричал он. — Поклянемся, что мы будем драться до последней капли крови. Пусть мир увидит, с каким геройством восьмидесятимиллионный народ борется за права, в которых ему до сих пор отказывали. Победа уже близка, вот она, перед нашими глазами, еще несколько месяцев — и она будет в наших руках!

Речь Фабиана, который в качестве заместителя бургомистра выступил после гауляйтера, была проникнута сдержанным оптимизмом. Все нашли, что это достойная и тактичная речь.

Хотя после смерти Робби прошло уже немало времени, Фабиан все еще не пришел в себя. Разрушение города, в котором он родился, гибель тысяч жителей, горе людей, потерявших кров, изнурительная работа последних дней — все это тяжелым бременем ложилось на его душу. Он был погружен в глубокую печаль, которую несколько развеяло лишь неожиданное возвращение Гарри из России.

Гарри отличился в боях и в награду получил Железный крест и недельный отпуск.

И вот он вернулся, Клотильдин Генерал. Вернулся на родину героем!

Клотильда была преисполнена материнской гордости. Она водила сына по знакомым и друзьям: пусть все восхищаются им, пусть все видят Железный Крест. Конечно, надо было использовать приезд Гарри и для Союза друзей. Гарри, ее сын, ее герой, должен пожинать лавры и как оратор! И он сделал большой доклад «О танковых боях». Бог ты мой! Ведь здесь и понятия не имеют о том, что происходит в России. «Вот мчатся шесть русских танков… Но мы не знаем страха и сами наступаем на них».

Недавно Гарри находился в Ростове-на-Дону; теперь его армейская группировка наступала в районе Волги, другая группировка намеревалась захватить Кавказ. Гарри в девятнадцать лет рассуждал как опытный офицер генерального штаба и своей смелой уверенностью вдохнул в Фабиана новое мужество.

— Дело, конечно, будет нелегкое, папа, — сказал он отцу, — но мы справимся, ручаюсь головой. Мы перейдем Волгу и дойдем до Урала с его рудными богатствами, а через несколько месяцев в наших руках будет и Баку с его нефтью. Клянусь тебе, папа! Мой генерал, а он гениальный стратег, полагает, что мы из Баку прорвемся в Иран, чтобы из Индии проткнуть кинжалом сердце Англии.

Недельный отпуск Гарри пролетел как один день, и он снова уехал на фронт.

Только через несколько недель родители снова получили от него короткую весточку. Полк Гарри внезапно перебросили в район Сталинграда.

«Вот уже грохочет самолет, через десять минут я улетаю», — писал он.

— Мы все реже и реже слышим по радио экстренные сообщения, победные фанфары, — сказал Фабиан. — Разве это не странно?

Бодрость и уверенность Гарри на некоторое время придали ему новые силы, вернули горячую веру в победу. Как это было прекрасно! Но вот прошло несколько недель. И что же? Вновь обретенная надежда увяла, его одолевают прежние сомнения, вера в победу подорвана. Что бы там ни говорили, а непредвиденный отпор тормозил победное продвижение армии. Ведь Фабиан-то умел читать карты, как бы победно ни звучали официальные донесения.

В последнее время у него появилась потребность вечерами, после изнурительной работы, гулять по разрушенному городу. Он избирал такие маршруты, при которых ему не приходилось перебираться через груды развалин и горы мусора. Расчищенные улицы едва освещались, прохожих на них почти не было видно, лишь изредка встречалась какая-нибудь телега, тщетно пытавшаяся проехать среди куч щебня. Кругом руины, зияющие глазницы выгоревших окон, черные от копоти здания, призрачные фронтоны. Здесь, в глубокой тишине, он любил предаваться своим мыслям.