Вольфганг нетерпеливо болтал ногами, как он это делал всегда, когда в его воображении возникала какая-нибудь мрачная картина.

— Это было бы, конечно, крайне неприятно, — ответил он, — кстати, я ничего так не боюсь, как виселицы. Скажу откровенно, я слишком труслив, чтобы самому активно включиться в борьбу. Я боюсь не столько смерти, сколько тюрьмы и побоев. Но что поделаешь, в такие времена надо в конце концов на что-то отважиться. Отдохнув у меня несколько недель, вы дадите мне возможность сделать хоть какой-нибудь пустяк для нашего дела.

В эту ночь Гляйхен спал в мастерской как убитый и на следующий день проснулся бодрым и свежим. Прежде всего он закопал в землю, на метр глубины, свой мундир, фуражку и ранец, причем сделал это так искусно, что даже Ретта не смогла бы обнаружить место, где были спрятаны вещи. Затем он стал принимать и другие меры в интересах их общей безопасности. У Гляйхена были хорошие руки. Он провел электрический звонок от садовой калитки к дому, и другой — к входным дверям; к кухонному окну он прикрепил небольшое зеркальце, так что теперь уже никто не мог бы застать их врасплох.

Сам он расположился в маленькой столовой; из окна этой комнаты можно было мгновенно выскочить в сад. И целую неделю таинственно мастерил что-то в саду. Оказалось, что он вырыл у самого дома, в кустах сирени, яму, достаточно глубокую и широкую, чтобы в ней мог свободно сидеть человек. По ночам Гляйхен с мешком за плечами ковылял по полям и рассыпал вырытую землю. Он считал, что необходимо иметь наготове убежище, где он мог бы просидеть несколько часов, если возникнет необходимость. Узкий вход, в эту подземную нору был скрыт с помощью старой рамы, заставленной полуразбитыми цветочными горшками.

Предсказание Гляйхена, что гестаповцы раньше или позже нагрянут к Вольфгангу, сбылось, но врасплох они никого не застали.

Гестаповцы обыскали весь дом, погреб, чердак и ничего не нашли. Они перерыли все шкафы и кровати, обошли запущенный небольшой сад, обыскали помещение, где стояла обжигательная печь, переворошили лопатами запасы кокса. Гляйхен слышал их шаги у самого входа в подземное убежище. Затем они смолкли вдали.

Гляйхен просидел еще четыре часа в своей норе и вышел оттуда, только когда незваных гостей уже я след простыл.

— Виселица еще раз миновала нас, профессор, — сказал он смеясь, но все еще бледный от волнения.

Ретта слегла, так она была напугана происшедшим. Гляйхен пробыл у Вольфганга целых два месяца. Об этом никто не подозревал, даже Криста, которая два раза в неделю проводила в Якобсбюле послеобеденные часы. Гляйхен окреп, разбитое колено зажило, и теперь уже никакие силы в мире не могли удержать его здесь.

Несколько вечеров он провел у своих единомышленником в городе и наконец, приняв все меры предосторожности, рискнул повидаться в Амзельвизе с семьей.

Так как он не мог воспользоваться трамваем и автобусом, ему пришлось целых три часа потратить на дорогу, чтобы какой-нибудь час пробыть с женой и сыном.

К его большой радости, он нашел жену в хорошем состоянии. Как всегда, она была спокойна, сдержанна и заплакала, только когда он уходил.

— Что это за страна, — воскликнула фрау Гляйхен, — где человек вынужден скрываться, как преступник, только потому, что не хочет делать мерзостей!

— Ты знаешь, что мы боремся за свободу и лучшее будущее! — ободрял он ее.

Сыну он разрешил проводить его ночью до Якобсбюля.

На следующий день крестьянин довез Гляйхена на возу с сеном до ближайшего большого города, где Гляйхен скрылся на время. Путь его лежал в Берлин.

О гауляйтере Румпфе совсем перестали говорить. По-видимому, слухи в том, что он впал в немилость, оказались достоверными; о нем постепенно забыли. Прекратились телефонные звонки из Мюнхена, курьеры больше не приезжали в город, на аэродроме не приземлялись специальные самолеты. Румпф был человек конченый.

После того как «прекрасная еврейка» перестала бывать в «замке», туда стала приезжать, на собственном автомобиле, актриса городского театра, но вскоре и эти посещения прекратились. Затем в одной из маленьких вилл, прилегавших к «замку», несколько недель гостила остроумная майорша Зильбершмид. В «замке» шли приемы и пиршества — как всегда, когда гауляйтер скучал. Полночи он играл на бильярде с Фабианом, опорожняя за игрой две, а то и три бутылки красного вина.

Осенью он стал особенно неспокоен и говорил ротмистру Мену, что собирается переехать в Турцию, но в начале зимы внезапно отбыл в Киев. Там он охотился и предавался бесконечным попойкам и только ранней весною вернулся обратно. У него был прекрасный, здоровый вид и торжествующее выражение лица; ротмистр Мен, встретив его, решил что гауляйтер привез хорошие вести с русского театра военных действий. В последние месяцы с востока поступали крайне неутешительные сообщения.

— Я был прав, — сказал он, как только вышел из автомобиля, — в России дело дрянь. Лучше не спрашивайте, во что обошлись нам Севастополь и Крым. У меня не хватит духа назвать вам цифры. А теперь наши измотанные армии уже без всякого энтузиазма наступают на Дон. Ну что ж, я много лет подряд предрекал ему такой исход. Но этот баловень судьбы не терпит советов, он знает все лучше всех!

Ротмистр Мен склонил голову в знак согласия и улыбнулся довольно бледной улыбкой.

— Да, — сказал он, — вы всегда были против русского похода.

Три дня Румпф чувствовал себя в городе неплохо. Он рассказывал об охоте, встречался со знакомыми, устраивал официальные приемы в «Звезде», но потом снова заскучал.

И вдруг случилось чудо. Ночью позвонили из главной ставки и вызвали его для доклада. Через два часа он уже сидел в самолете.

Спустя четыре дня он вернулся, осиянный новой милостью. Он тотчас же принялся за работу, запершись в своем кабинете в «замке».

— Не пускайте ко мне никого три дня! — приказал он. — Ротмистр Мен будет меня замещать.

Гауляйтер работал несколько дней без перерыва: когда ему хотелось, он умел проявлять железную выдержку. За работой он ежедневно выпивал три бутылки красного вина и выкуривал десятки крепких сигар. Фогельсбергер день и ночь стучал на машинке: материалы были такие секретные, что даже засекреченная секретарша не допускалась к ним. Каждую ночь Румпф вел долгие телефонные разговоры с главной ставкой. Наконец он закончил работу и вызвал к себе ротмистра Мена.

— Послушайте, Мен, — сказал он, — бумаги эти столь секретны, что никто не должен их видеть. Я поручаю лично вам передать этот доклад штатгальтеру в Вене. Отправляйтесь в путь немедля!

Румпф выглядел очень усталым. Он не спал тридцать шесть часов подряд.

Ротмистр Мен звякнул шпорами.

— Слушаюсь!

— Подождите, Мен, — окликнул его Румпф, — мне пришла в голову одна мысль. В Вене вы легко разыщите «мадам Австрию». Помните ее? Правда, мы в последний раз обошлись с ней не слишком деликатно, но вряд ли она в обиде на нас, эта особа не из чувствительных. Хорошо, если бы вы захватили с собой прекрасную Шарлотту! Скажите, что я приглашаю ее к себе на три месяца. Да, еще может статься, что она займет место хозяйки дома в моем замке святого Грааля на Мраморном море. Турки любят красивых женщин. Расскажите ей об этом.

Ротмистр Мен был очень доволен, что гауляйтер так хорошо настроен. После тридцати шести часов без сна это было тем более удивительно.

— Шарлотта, в конце концов, довольна забавна, хотя в свое время она и действовала мне на нервы, — смеясь, продолжал Румпф. — В сущности, она не глупее других женщин. Ха-ха-ха! Как мы тогда смеялись над Цветущей Жизнью!

Мен тоже засмеялся.

— Конечно, она не только красива, но и забавна, — согласился он.

В тот же вечер ротмистр Мен уехал в Вену. У него было отдельное купе особого назначения, и он воспользовался случаем, чтобы хорошенько выспаться.

В Вене все знали прекрасную Шарлотту. Она была теперь известна как содержательница кабаре «Мадам Австрия». Ротмистр Мен без труда узнал от швейцара гостиницы множество интересных подробностей о Шарлотте. Когда она вернулась на самолете из Германии, ее считали очень богатой. У нее было много денег и драгоценностей. Беда в том, что она очень зазналась и сгорала от тщеславного желания сделаться солисткой балета в оперном театре, но у нее не хватило таланта. Глубоко уязвленная, она ушла из оперного театра и попала в руки каких-то театральных аферистов и сомнительной репутации актеров, которые убедили ее, что она является достаточной притягательной силой; сама в состоянии заполнить своим искусством целый вечер и может, в сущности, наплевать на всех режиссеров и директоров.