Вольфганг, обессиленный, опустился на диван и перевел дыхание. Он помолчал и снова заговорил, все еще дрожа от волнения.

— Почему вы не съездите в Биркхольц? — спрашиваю я. Нет, туда вы не торопитесь! Ха-ха-ха! Посмотрите только, во что вы превратили молодежь в ваших гитлеровских школах, в лагерях трудовой повинности, в учебных лагерях! В этих высших школах зверства, в этих университетах бесчеловечности! В диких зверей, в людоедов, в скотов превратили вы немецкую молодежь! Вам хорошо известно по рассказам крестьян, что в деревнях слышны крики истязуемых и пытаемых. Почему вы не расследуете эти слухи? Почему? Я скажу тебе прямо: потому что вы любите ваши удобства и вашу хорошую жизнь, потому что у вас уже не осталось совести, не осталось даже намека на человеческие чувства! Вы недостаточно громко протестовали против наглости и бессовестности ваших фюреров, вот они и делались все бесстыднее и бессовестнее. И в этом ваша тягчайшая вина! — снова выкрикнул он.

— Я еще раз убедительно прошу тебя… — прервал его Фабиан и поднял голову.

— Это означает, — рассмеялся Вольфганг, — если хочешь, чтобы я выслушал правду, то будь любезен выбирать выражения, как это принято среди благовоспитанных людей, так, что ли? Вы избиваете людей до смерти в буквальном смысле слова, и вы же требуете вежливого обхождения! — Вольфганг громко расхохотался. — Побывай в Биркхольце, там тебя обучат вежливости, будь спокоен! Там эти черные скоты бросят тебя в навозную яму и будут гоготать при этом! — опять прокричал Вольфганг.

Фабиан встал. Он был очень бледен, лицо его осунулось.

— Я не в состоянии слушать тебя, — сказал он, с трудом переводя дыхание, — если ты намерен продолжать в том же тоне, Вольфганг.

Его измученное, усталое лицо испугало Вольфганга. Он решил взять себя в руки.

— Прости, — снова начал он, садясь на стул возле письменного стола. — Я еще очень взволнован, ты можешь себе это представить. Но я приложу все усилия, чтобы говорить спокойнее. — И он продолжал уже более сдержанно: — Ты, конечно, слышал о пресловутых каменоломнях в Биркхольце. Да хранит тебя бог от близкого знакомства с ними. Три месяца я работал в этом аду, три месяца! Сегодня, и завтра, и послезавтра, и вот в эту самую минуту двадцать — тридцать иссушенных голодом людей, обливаясь потом, ворочают тяжелые камни, отбитые в каменоломне, и по крутому склону тащат их вверх, к баракам каменотесов. Камни, разумеется, можно было бы подать наверх машинами, но этого не делают. Арестантам для подъема камней предоставлено только несколько десятков ломов и железных брусьев. Худые, как скелеты, эти несчастные шатаются от слабости и непосильного напряжения. Стоит им замедлить шаг — чтобы, скажем, глотнуть воздуху, — и сейчас же на их истекающие потом тела сыплется град ударов, и кровь льется по их рваным рубахам. Каторжники и уголовники избивают их кнутами, а не то их самих изобьют, если они будут недостаточно жестоки с заключенными.

Хочешь взглянуть на мои рубцы, Франк? Нет? Я еще и теперь хромаю от этих побоев. Вверху на откосе сидит мерзавец надзиратель в черной рубашке и курит сигареты. От его взгляда не укроешься, нет! Ха-ха, вот такие там творятся дела! Если же тяжелая глыба сорвется, она увлекает за собой всех близстоящих, калечит и убивает их. Немало я видел почтенных евреев и других заключенных, погибших таким образом: врачей, адвокатов, профессоров. Глыбы поменьше заключенные волокут в одиночку. Если они слишком стары или слишком слабы, что же — они падают и лежат, пока кнут не заставит их подняться, если, конечно, в них еще теплится жизнь. Ты молчишь? Я говорю правду! — продолжал Вольфганг, помолчав немного; брат ответил ему только взглядом. — Эти глыбы доставляются в бараки каменотесов. Там я тоже проработал больше полугода. И работа, надо сказать, была много легче. В каменоломне люди умирают от изнеможения, в бараках — от голода. Мы изо дня в день по двенадцать часов, почти без перерыва, обтесывали камень, едва выбирая минуту, чтобы проглотить жидкую похлебку. Большинство заключенных умерло от голода. Нет-нет кто-нибудь и грохнется наземь. «Это торговец коврами Левинсон!» — говорили мы себе и даже ничего не испытывали при этом. Ха-ха-ха!

Вольфганг внезапно разразился грубым, бессмысленным смехом. Затем умолк, глядя в пространство невидящим взглядом.

— Да, много людей умерло в лагере; и от чего только не умирали эти сотни, тысячи заключенных! Один вид смерти — от заряженной электричеством проволоки; его выбирали преимущественно новички. Другой — смерть при попытке к бегству; бежать почти никому не удавалось, по крайней мере, за время моего пребывания в Биркхольце. Каждая такая попытка пробуждала в этих черных дьяволах все их адские инстинкты. Мне кажется, ничто их так не тешило, как травля человека собаками. О, милый мой, интеллигентные люди этим, конечно, не занимаются, нет! Они пьют шампанское, проводят вечера в клубах, и им наплевать на то, что тысячи других гибнут! На сторожевых башнях взвиваются красные вымпелы: кто-то бежал! Кто-то, у кого не хватило. духу броситься на проволоку, по которой пропущен ток! Дурак! И вот все арестанты обязаны построиться — все, все, даже женщины и дети. Мы стоим в строю по три часа, по шесть часов. А однажды простояли и все двадцать четыре! Стояли на солнцепеке, стояли под дождем и под снегом, обезумев от голода. Однажды мы простояли двенадцать часов в метель, и снег толстым, как кулак, пластом лежал на наших плечах. Холод и изнеможение для многих означали смерть. И вот наконец-то залаяли собаки. Их было в лагере шесть штук. Они схватили этого безумца, отважившегося на бегство! Кровавый призрак, шатаясь, бредет мимо проволоки, а вокруг беснуются псы, которых выпустила эта черная банда убийц. Они охотятся там за людьми с собаками! Ты слышишь?

И вот кровавый призрак свалился и лежит неподвижно; даже псам это уже надоело. Безумца привязали к двум шестам, за руки к одному, за ноги к другому, и профессиональный истязатель, каторжник Вилли, начал свое кровавое дело. Его дубинка обмотана колючей проволокой, они называют ее боевой палицей. Собаки слизывают кровь с истерзанной спины. Я вижу, с тебя хватит?

Фабиан сидел, скорчившись, за письменным столом, глядя перед собою неподвижным взглядом. Он молча кивнул.

Вольфганг поднялся и взял шляпу.

— Вот она, правда! — снова заговорил он. — Ты знаешь, что я не лгу. Я мог бы часами продолжать свой рассказ. Одно только я скажу тебе: живым они меня в этот ад больше не заполучат. Теперь я дошел до того, что мне все безразлично. — Он стукнул по какому-то твердому предмету, в кармане своего поношенного пальто и снова возвысил голос: — Теперь ты знаешь, как обстоят дела. Это не преходящие явления, которые со временем исчезнут, как ты уверял, это не те явления, которые всегда возможны в эпоху революций. Ты ведь и так говорил! Нет, это изощренная система террора и гнусного издевательства.

Он остановился перед братом, глаза его сверкали.

— Ты должен немедленно порвать с этими людьми, Франк. Это преступники, убийцы, и ничего больше! — выкрикнул он, дрожа от гнева. — Через неделю ты порвешь всякую связь с ними! Слышишь? Через неделю! Я даю тебе недельный срок или между нами все кончено. Прощай!

В поношенном пальто, со старой шляпой на голове, Вольфганг выскочил из кабинета и быстро прошел через приемную, даже не взглянув на фрейлейн Циммерман.

Фабиан был недвижим, как мертвец. Он весь посерел и едва дышал. Немного спустя он позвонил фрейлейн Циммерман.

— Я сегодня никого не принимаю, — сказал он чуть слышно.

В обтрепанном пальто, в старой шляпе и худых сапогах, выменянных в Биркхольце на каравай хлеба, Вольфганг зашагал по улицам города. Все еще взволнованный объяснением с братом, он испытывал глубокое удовлетворение, освежавшее и бодрившее его.

Странно, но ему уже не было холодно, даже руки согрелись. Коричневые мерзавцы забрали у него перчатки. Чувствуя прилив новых сил, он заглядывал в глаза прохожих, готовясь каждого, кто в свою очередь пристально взглянет на него, призвать к ответу. «Стойте, — думал он, — вот идет человек, только что вырвавшийся из Биркхольца!» Люди, между тем, почти не замечали его или отводили глаза, встречаясь с его взглядом.