— Это твоя рука, Криста.

Слепок уцелел каким-то чудом. Вольфганг сделал его много лет назад.

— Я ни к чему не прикасаюсь! — сказала Ретта. — Пусть профессор все это увидит своими глазами. — Они еще и вино профессора пили и налакались, как свиньи.

Когда обе дамы прощались, фрау Беата сказала:

— Если будет возможность, Ретта, то передайте профессору, что старые друзья по-прежнему верны ему.

— Мы его не забыли, — прибавила Криста.

— Он при тебе?

— Да, при мне, Мамушка, — смеясь, ответила Марион. Она имела в виду испанский кинжал, который всегда носила с собой, когда шла «к тем», как она выражалась. Марион, ничего не скрывавшая от своей приемной матери, показала ей кинжал и объяснила, как она прячет его.

— Жаль, что он не отравлен, — прерывающимся голосом проговорила Мамушка, поднося кинжал к своим близоруким глазам, чтобы получше рассмотреть его. — Острый, ничего не скажешь, — прошептала она, и глаза ее загорелись ненавистью. — Ты вонзишь его изо всей силы, если кто-нибудь из этих мерзавцев прикоснется к тебе. Слышишь, Марион? Поклянись мне.

И Марион поклялась.

— Если они тебя убьют — что ж, значит, так судил господь, но лучше умереть, чем быть обесчещенной.

Старая еврейка ненавидела этих «мерзавцев» не только с той поры, как начались преследования евреев, — она с самого начала ненавидела их смертельной ненавистью, пылавшей в ее сердце как раскаленный уголь. Стоило ей подумать о них, и огонь в сердце начинал сжигать ее. «Берегитесь, бог растопчет вас, как червей, негодяи!» Каждый раз, когда она встречала коричневорубашечника, лицо ее искажала гримаса отвращения. Она поклялась своему богу убить всякого, кто причинит зло Марион, даже если бы ее за это разорвали на части. По сто, по тысяче раз в день Мамушка убивала этих мерзавцев, хотя не могла свернуть шею и курице.

Мариан твердо решила защищать свою честь до последнего дыхания, независимо от каких бы то ни было клятв. Она знала, что в случае опасности не будет колебаться ни мгновения. Но, бог даст, до этого не дойдет. Ведь она и мухи никогда не обидела.

Кинжал Марион прятала в юбке, у правого бедра. Она научилась с молниеносной быстротой выхватывать его. Мамушка присутствовала при этих упражнениях и лишь на третий раз осталась довольна. Марион с такой быстротой вытащила кинжал и с такой яростью всадила его в воздух, что в самом деле никто не успел бы к ней прикоснуться.

— Очень хорошо, такому негодяю уже не встать, — с фанатическим блеском в глазах похвалила ее Мамушка, — только сумасшедший посмеет приблизиться к тебе, но помни, что среди этих мерзавцев немало сумасшедших, и будь начеку.

С того дня Марион всегда носила кинжал у правого бедра, отправляясь в Айнштеттен и даже играя на бильярде с гауляйтером. Это придавало ей спокойствие и уверенность. Она была убеждена, что своей отчаянной решимости, скрываемой под маской веселья, она обязана тем, что даже наглые солдаты не решались приблизиться к ней.

Но однажды случилось то, чего она так опасалась: Румпф заметил кинжал.

— Что у вас на правом бедре, professora? — спросил он, когда она нагнулась над бильярдом. — Я уже не первый раз вижу. Похоже, что вы носите при себе нож?

Марион побледнела как смерть и только потому, что этот вопрос, в сущности, не был для нее неожиданностью, сохранила полное самообладание и, не отвечая, продолжала играть. Но Румпф уже приблизился к ней, чтобы получше разглядеть подозрительную складку у ее правого бедра.

— Я готов голову прозакладывать, что это нож, — засмеялся он.

Его смех ободрил Марион, и краска снова вернулась на ее лицо. Потом она вдруг вспыхнула, медленно отошла от бильярда и взглянула прямо в глаза гауляйтера.

— Да, это нечто вроде ножа, — сказала она, все еще дрожа от затаенного страха. — Это испанский кинжал.

Гауляйтер расхохотался.

— Клянусь богом, — воскликнул он, — это смешно! Чего ради вы носите при себе кинжал, как средневековый испанский гранд?

Опасность миновала, и Марион громко, от всего сердца рассмеялась.

— Я ношу кинжал, — сказала она, — на случай, если кто-нибудь попробует приблизиться ко мне.

Румпф не мог опомниться от удивления.

— Да, но кто же станет к вам приближаться? — спросил он.

Марион засмеялась.

— Мало ли кто! Бродяги, пьяные, сумасшедшие, — сказала она, и страх оставил ее, едва только она произнесла эти давно заготовленные слова.

— И что же вы сделаете, — допытывался Румпф, — если бродяга или сумасшедший нападет на вас?

— Я его заколю, — серьезно и решительно ответила Марион.

Румпф понял, что она не шутит.

— Черт возьми! — воскликнул он, смеясь. — Черт возьми! Вы — опасная девица! Так, значит, всякого, кто к вам приблизится? Так вы сказали?

Марион кивнула.

— Да, всякого.

— И меня? Если б это случилось? — допытывался гауляйтер.

Марион потупилась. Никто бы не сказал, что она в эту минуту почти умирала от страха. Краска сбежала с ее лица. Она была необыкновенно хороша сейчас, когда ее черные, как вороново крыло, локоны упали на бледное лицо. Марион хорошо знала изменчивый и необузданный нрав гауляйтера и знала, что жизнь ее зависит от того, что она ему ответит. Стоит гауляйтеру позвонить — и ее схватят. Она ставила на карту свою жизнь, но пусть гауляйтер знает, что есть еще люди, у которых довольно мужества, чтобы сказать ему правду. Она медленно подняла веки и посмотрела на Румпфа долгим взглядом, более долгим, чем это было нужно.

— Если вы сойдете с ума, то и вас, — тихо сказала она и опустила глаза.

Румпф продолжал смотреть на нее. Она сказала правду, в этом нет сомнений. Да, она самая желанная из всех женщин, которых он знал. Чтобы скрыть свое смущение, он громко рассмеялся.

Затем подошел к Марион.

— В моем округе вы, несомненно, самая храбрая девушка, — сказал он и сердечно пожал ей руку.

Марион смутилась и покраснела. Она попыталась было засмеяться своим задушевным смехом, но из этой попытки ничего не вышло.

Затем ей пришлось показать Румпфу кинжал, который он и рассмотрел с видом знатока.

— Очень красивый, по-видимому толедской работы, — сказал он, возвращая ей кинжал. Затем шагнул к бильярду и взял свой кий. — Ну, теперь довольно глупостей, — объявил он, — давайте продолжать игру.

Казалось, гауляйтер никогда не был в лучшем настроении, чем в этот вечер. Марион пришлось выпить с ним вина, а на прощание он подарил ей кольцо с двумя большими брильянтами.

Время от времени он, добродушно посмеиваясь, возвращался к этой теме, что было пыткой для Марион.

Однажды, когда ротмистр Мен очутился возле нее, Румпф крикнул, ему смеясь:

— Осторожно, у этой дамы в платье спрятан кинжал!

Ротмистр Мен недоуменно посмотрел на Марион и пожал плечами. В другой раз Румпф не удержался от колких намеков в присутствии Фабиана.

О кольце с двумя брильянтами он никогда не спрашивал. И слава богу, так как правды Марион не могла бы ему сказать. Получив подарок, она немедленно показала его своей приемной матери, которая посмотрела на кольцо так, как смотрят разве что на ядовитое насекомое.

— Вымой руки содой, Марион, — распорядилась она. — Здесь в каждом камне по карату — посмотрим, хорошо ли они горят! — И старуха швырнула кольцо в топку плиты. Золото расплавилось, камни же, голубовато-черные, как сталь, почти не отличались от углей. Затем Мамушка совком вынула угли и бросила их в ящик с водой.

— Чтобы они ни на кого не накликали беды.

Гауляйтер по нескольку недель проводил в Польше, затем возвращался, утомленный и обессиленный попойками в тылу, и через несколько дней уезжал снова. Когда же он решил остаться там на более продолжительное время, то был срочно вызван телеграммой в Мюнхен. Он получил новое назначение, и его автомобили снова помчались на восток. К концу польского похода гауляйтер опять прибыл в Айнштеттен.

— На этот раз уже надолго, — заявил он.