Конечно, он разделял общий восторг, но к бессмысленным и нелепым прорицаниям относился достаточно трезво. Не так-то просто будет отнять у этих толстосумов-англичан Гибралтар, Суэцкий канал и Индию, как это только что предсказал судья Петерсман. Нет, далеко не так просто, почтеннейший господин судья! Эти толстосумы и «испорченные негритянской кровью» французы — сильные противники, и недооценивать их не рекомендуется. Он хорошо изучил их во время мировой войны. А вообще, если отвлечься от всей этой болтовни и суесловия, он, конечно, приветствует войну. «Германию обошли при разделе земли, и она вынуждена снова воевать, чтобы исправить эту несправедливость», — думал он.

Мало-помалу Фабиан разгорячился и стал излагать свои взгляды сидевшему рядом пастору, который все время одобрительно кивал головой:

— Победители в мировой войне, если мне дозволено высказать свое скромное мнение, совершили чудовищную ошибку, так унизив Германию. Они сделали это потому, что не знали настоящей Германии! Совсем не знали. С народом такой мощи, с народом великих химиков, физиков, хирургов, философов, музыкантов и поэтов нельзя обращаться как с каким-нибудь балканским народцем, нельзя заставлять его гибнуть в тесных границах. Это роковая ошибка. Теперь Германия выступила в поход за свои права, за справедливость, и вопрос уже будут решать пушки. Я командовал батареей и знаю, что такое немецкие пушки!

Пастор снова кивнул и велел принести себе еще бутылку мозеля.

А Фабиан встал взволнованный: провозглашался новый тост за «великую Германию».

В два часа ночи гауляйтер и его адъютанты поднялись, чтобы ехать на вокзал провожать капитана Фрая. Румпф весело кивнул гостям, тоже повскакавшим с мест.

После его ухода праздник превратился в оргию. Под утро Фабиан вернулся к себе в номер под хмельком.

Автомобиль остановился перед домом Вольфганга Фабиана в Якобсбюле. Из него вышли мать и дочь Лерхе-Шелльхаммер.

Дом скульптора выглядел одиноким и запущенным; зеленые ставенки, выцветшие от солнца, были закрыты. Дикий виноград, вившийся по стене, уже начал краснеть; несколько усиков вросли в ставни.

— Посмотри, мама! — сказала Криста, обходя с матерью дом и указывая на заросшие ставни.

— Видно, его давно уже нет здесь, — отвечала фрау Беата, — Да и вообще в доме никого нет.

— Но ведь по телефону-то нам ответили? — Вдруг Криста остановилась. В высокой траве лежал с перебитой лапой «Одинокий зверь», ранняя работа Вольфганга, которая стояла как украшение в саду. — «Одинокий зверь», мама!

— По-видимому, бурей его снесло с постамента.

Дамы были очень разочарованы. Они обошли домик кругом и стали снова стучать в дверь.

— Ретта, Ретта!

Вдруг кухонное оконце скрипнуло, и из него боязливо выглянула старушка, похожая на сказочную ведьму.

— Принимайте гостей! — смеясь, закричала фрау Беата.

— Ах ты господи, да еще каких почтенных! — проскрипела обрадованная старуха. — А я ничего не слышала. И фрейлейн Криста здесь? Сейчас открою!

Ретта впустила их и провела в маленькую столовую, где царил мягкий зеленый полумрак.

— Здесь только и убрано, — сказала она и распахнула ставни; в комнату ворвался резкий дневной свет. — Я как раз варю кофе и сейчас принесу вам по чашечке.

— Не беспокойтесь, Ретта, — сказала Криста. — Мы приехали узнать, что у вас нового.

Но Ретту нельзя было удержать.

— За эти шесть недель я живой души не видела! — воскликнула она. — Так неужто у вас не найдется полчасика для старухи?

Мать и дочь Лерхе-Шелльхаммер пробыли несколько недель в Баден-Бадене и затем совершили путешествие по Шварцвальду. Там, в гуще лесов, они обнаружили тихую, чистенькую гостиницу, где и решили провести несколько дней. Но дни превратились в месяцы, так как Криста слышать не хотела о возвращении в город. И лишь после того как разразилась война с Польшей, они уложили свои чемоданы и, нигде больше не задерживаясь, поехали домой.

— Есть у вас известия от профессора, Ретта? — спросила фрау Беата, когда старуха вернулась с кофейником.

— Почти никаких, — отвечала Ретта, наливая кофе. Когда она говорила тихо, ее голос звучал хрипло и ее едва можно было понять, а когда она повышала голос, он становился скрипучим. Ей было уже под семьдесят. — Профессор еще в Биркхольце, и вряд ли его скоро выпустят.

— Но вы знаете что-нибудь о нем? Пишет он вам?

— Ах ты боже мой, — проскрипела старая крестьянка. — Писать им запрещено, там хуже, чем в каторжной тюрьме. Случается, правда, что кто-нибудь проберется ко мне из Биркхольца. Сначала профессор работал в каменоломне; это тяжелая работа, многие не выдерживают ее, но профессор — сильный, здоровый мужчина. Они тащат тяжелые глыбы вверх на гору, это уже многим стоило жизни. Говорят, Биркхольц — настоящий ад. Поначалу профессора каждый день били, потому что он не хотел говорить «хайль Гитлер!».

— Били? — в ужасе воскликнула Криста.

Ретта кивнула головой.

— В Биркхольце они день и ночь бьют людей, многих уж забили насмерть! — выкрикнула она. — Но профессор не стал говорить «хайль Гитлер!», я ведь его характер знаю. «Пусть меня убьют», — сказал он. Затем ему пришлось долго работать с каменотесами, которые по двенадцать часов подряд высекали плитняк. Но теперь ему полегче, рассказывал мне один человек на прошлой неделе. Он лепит бюст жены коменданта, — закончила Ретта свой рассказ.

— А брат? Неужели он ничего не предпринимает? — спросила фрау Беата. — Ведь он теперь важная персона.

Ретта глотнула кофе.

— Да, — кивнула она, — конечно, я побежала к его брату тут же, как забрали профессора. «Сделайте что-нибудь, — сказала я ему, — ведь вы ему брат, так же нельзя». — «Дорогая Ретта, — ответил он мне, — в этих делах вы ничего не понимаете. Как адвокат я не имею права вмешиваться в дело, по которому еще не закончено следствие».

Мать и дочь покачали головой и переглянулись.

— Так он сказал мне, — подтвердила Ретта. — «Потерпите немного, Ретта. Когда мое время придет, я тотчас же вызволю Вольфганга».

— Но его время, как видно, еще не пришло? — саркастически заметила фрау Беата.

Ретта налила им еще по чашке кофе и продолжала, пропустив мимо ушей замечание гостьи:

— А может, так оно и лучше, кто знает? На днях у меня был один еврей из Биркхольца; бедняга дрожал всем телом, ему было очень плохо. Я три дня кормила его, пока он немного пришел в себя. Он говорил мне, что лучше и не хлопотать. Иначе они загонят профессора на долгие недели в темный подвал. Там люди стоят по щиколотку в воде. Боже мой, чего только не рассказал мне этот бедный еврей!.. Его держали в Биркхольце больше года. Налить еще кофе?

— Нет, нет, спасибо! — Мать и дочь одновременно поднялись; они уже вдосталь наслушались страшных рассказов, которые Ретта преподнесла им со странной бесчувственностью, свойственной некоторым старикам.

— Еще минутку, — попросила она, — загляните, пожалуйста, в мастерскую. Я там нарочно ни к чему не притрагиваюсь!

С этими словами она открыла дверь в мастерскую, и обе дамы оцепенели: страшная картина разрушения представилась их глазам.

Большая мастерская была вся засыпана пылью, белой как мука. Слепки, сорванные со стен, валялись на полу. «Юноша, разрывающий цепи» был разбит, цоколь с надписью «Лучше смерть, чем рабство» расколот на сотни кусков. Шкафы и стулья были разрублены в щепы топором, пол устилали осколки бутылок и бокалов. От ковра остались одни лохмотья. Короче говоря, это было царство хаоса. На стене огромными синими буквами было выведено: «Так будет со всеми друзьями евреев».

— В помещении, где обжигательная печь, все выглядит точно так же, — проскрипела Ретта.

— Что ж это? Немцы стали людоедами? — воскликнула фрау Беата вне себя от возмущения.

Криста беспомощно покачала головой.

— Дикари, настоящие дикари! — повторяла она с потемневшим лицом.

Фрау Беата указала на слепок руки, одиноко висевший на стене: