Молодой Вольф фон Тюнен, обер-лейтенант, высокомерно улыбаясь, держался поодаль от дам, окружавших его мать; его, как он говорил, не интересовали женщины старше сорока лет. В манере, с которой он раскланялся и почтительно поцеловал руку Клотильды, было нечто старомодно учтивое.

В этот момент двери закрыли, и все стали рассаживаться по местам. Впрочем, болтовня смолкла лишь на какую-нибудь минуту, потом опять послышался восторженный голос баронессы.

Последним, стараясь остаться незамеченным, через зал прошел Фабиан, пытливым взглядом окидывая ряды присутствующих.

Ему очень хотелось увидеть здесь Кристу и фрау Беату Лерхе-Шелльхаммер. Он включил их имена в список приглашенных, хотя и знал, что как раз в эти дни они собирались поехать в Баден-Баден. Но сколько он ни смотрел, их нигде не было видно.

«Как жаль, что нет Кристы», — подумал Фабиан и направился в конец зала, где сидели рядовые нацистской партии в коричневых рубашках. Они с готовностью подвинулись; вид у них был такой, словно подошел командир.

— Он прекрасно выглядит, — шепнула баронесса на ухо Клотильде. — И как хорошо, что он наконец-то принял решение.

— Если что делаешь, то уж надо делать до конца, — ответила Клотильда. — По-моему, он как истый солдат должен состоять в какой-нибудь военизированной организации.

— Конечно, от него именно этого и ждут, — продолжала баронесса, — а то, что он совершил этот шаг, не обусловив наперед получения какого-нибудь высокого воинского звания, несомненно, будет считаться большой его заслугой.

Бургомистру пора уже было появиться.

Но он все не шел. Кого-то, видно, еще ждали. В зале оживленно обсуждали этот вопрос, указывая на три пустых места в ряду, предназначенном для членов муниципалитета. Интересно, для кого же оставлены эти три стула? Или сегодня ждут высоких гостей?

Большие двери вновь распахнулись, и на пороге появились трое в коричневых и черных мундирах партии; они направились к пустовавшим стульям. Впереди быстро шел приземистый, широкоплечий человек. У него было широкое добродушное лицо, толстые губы и расчесанные на пробор волосы цвета ржавчины. По его щекам сбегала узкая полоска бакенбард. Всем бросилось в глаза, что на нем не было орденов, — одна только скромная ленточка, выглядывавшая из петлицы. Двое других, молодые, с прекрасной военной выправкой, были, по-видимому, его адъютантами.

В зале началось движение, шум. Любопытные повскакивали с мест, коричневорубашечники вскинули руки и закричали: «Хайль!»

Приземистый, широкоплечий человек слегка поднял руку в знак приветствия. И в зале сразу воцарилась тишина.

— Это гауляйтер Румпф, — взволнованно прошептала баронесса на ухо Клотильде. — Ну, что, не говорила ли я вам, что он придет на доклад?

— Гауляйтер? — Клотильда была разочарована: гауляйтер представлялся ей величавым властелином, окруженным великолепной свитой.

Баронесса вся трепетала от волнения.

— Вы заметили ленточку в его петлице? — спросила она Клотильду, в возбуждении вонзая ей ноготь в руку. — Это Орден крови, высшая награда, которой удостаивает фюрер. Высокий белокурый офицер — адъютант Фогельсбергер, а брюнет с суровым лицом — адъютант граф Доссе. Боже мой, Клотильда, я никогда не забуду этого дня!

Но тут как раз открылась узкая дверь, и на эстраду, украшенную флагами со свастикой, вышел бургомистр Таубенхауз. На нем был черный сюртук.

Таубенхауз медленным, размеренным шагом поднялся на кафедру. Вначале он казался несколько смущенным, но вскоре зарекомендовал себя красноречивым оратором.

В полутемном зале его длинное, худое лицо выглядело бледнее обычного. Сегодня оно было еще желтее, невыразительнее и утомленнее, чем обычно. Черная шевелюра казалась лишенной всякого блеска, так же как и темная щеточка под ноздрями. Он был при орденах, и люди, в этом разбирающиеся, отметили сразу, что никаких редких орденов у него нет, нет даже Железного креста первого класса. Никто не мог бы подумать, что этот человек воевал за «Аистово гнездо» в Аргонском лесу. К тому же ордена бренчали всякий раз, как он раскланивался.

Как только он произнес первые слова, Фабиан улыбнулся. Конечно, Таубенхауз начал с гусей и коз, разгуливавших по Рыночной площади города в Померании, из которого он прибыл. Слушателям понравилась эта откровенность, и они были страшно изумлены, услышав, что гуси и козы бродят и у них в городе, но гуси и козы другой породы, весьма малоприятной, скорей, даже позорной. Все весело смеялись н аплодировали.

Легкий румянец заиграл на безжизненном, деревянном лице бургомистра; с этой минуты Таубенхауз, казалось, вернулся к жизни.

— Я приехал сюда, — кричал он громким голосом, и его золотые очки блеснули, — чтобы пробудить ум и сердце этого города и привести в движение его духовные силы!

Он так прокричал эти слова, что слушатели испугались.

— Да, этот город, прозванный некогда «городом золотых башен», должен снова засиять своей былой славой. Через несколько лет он станет великолепнейшим городом страны, красоту и богатство которого все будут превозносить, дух общественности и гостеприимства которого вызовет всеобщую зависть. (При этих словах грянули аплодисменты.) В этом городе мы построим новый театр оперы и драмы, по сравнению с которым теперешний будет казаться гусиным хлевом, постоянное помещение для художественных выставок, музыкальной академии, лучшие в мире стадионы и бассейны. — Глаза слушателей заблестели. — Весь город будет покрыт зеркально гладким асфальтом, по которому с огромной скоростью понесутся комфортабельные автобусы. Что толку горожанам в трамвае, которого нужно ожидать по пятнадцать минут! Я проверил это с часами в руках.

Город спит, — спит, как спал в средние века! Я хочу грянуть громом и разбудить его! — Тут он зарычал еще громче, чем в первый раз. — Мы воздвигнем новые мосты! — И бургомистр стал пространно рассказывать о мосте Героев с Фридрихом Великим, скачущим на гордом коне в окружении знаменосцев н барабанщиков, ландскнехтов с алебардами и бердышами, за которыми следуют германцы с секирами н сучковатыми дубинками. Новые земли будут присоединены к городу, на них расселятся тысячи, многие тысячи людей, ибо через десять лет население города возрастет вдвое. Новые площади украсят город, новые улицы и магистрали. Все старое, все, что мешает, должно посторониться. Долой старое! Надо, чтобы большие грузовики беспрепятственно проносились по улицам. К черту старый хлам! Он, бургомистр, уж сумеет позаботиться, чтобы город имел вполне современный вокзал и хороший аэродром. Какой жалкий вид сейчас у Вокзальной площади! Смотреть стыдно! В скором времени приезжающих будет встречать шелест цветущих деревьев и веселый плеск двух гигантских фонтанов.

Двух? Фабиан насторожился. Таубенхауз почти слово в слово пересказывал заготовленную им речь. Вдобавок все предложения Фабиана, относящиеся к далекому будущему, он включил в программу немедленной перестройки и тем самым сделал ее неосуществимой. Фабиан говорил о перестройке театра, у Таубенхауза театр строился заново. Некоторая модернизация вокзала у Таубенхауза превратилась в новый вокзал. Это и был новый дух, стремившийся к пределам, где возможное уже граничит с невозможным.

«Кто хочет строить замок, не должен начинать с собачьей конуры», — дословно процитировал Таубенхауз фразу из текста Фабиана.

Люди слушали и дивились — до чего же завлекательная фантазия у оратора, о педантизме и скопидомстве которого носилось столько слухов.

Теперь Таубенхауз как из рога изобилия осыпал город богатствами. Он хотел внедрить новые отрасли промышленности и промыслов, воскресшие ремесла должны были вступить в фазу процветания. Жители города сидели зачарованные. Да, этот бургомистр не чета боязливому и осторожному Крюгеру, вот уж поистине творческий ум! Ведь из богатств, сыпавшихся на город, кое-что должно было перепасть и горожанам. Есть у тебя дом или нет, фабрикант ты или нет, но если идет такое строительство, то все кругом процветает. Земельная собственность увеличивается в цене, десятники, строители, столяры, стекольщики, маляры, слесари — все имеют шансы стать богачами. Слушатели замолкли и не шевелилась. Нажиться! Нажиться! Разбогатеть! В глазах всех читалась жажда наживы. Обогащаться! Сегодня, завтра! Вот смысл жизни!