Криста скользнула взглядом по его лицу с впалыми щеками и женственным ртом, взглянула на его типично мужскую руку и подумала: «А ведь правда, из него получился бы отличный священник». И вдруг покраснела. Лицо Фабиана напомнило ей лицо монаха, брата Лоренцо, у которого она брала уроки испанского языка. Брат Лоренцо, высокообразованный человек, дважды исключался из монастыря за свое легкомысленное поведение. У него был такой же женственный рот.

— Как долго вы проучились в духовной семинарии? — спросила она.

Фабиан не любил распространяться об этой поре своей жизни.

— Довольно долго, — отвечал он. — Меня уже готовили к первому посвящению.

— А почему вы вдруг передумали? — допытывалась Криста, с ободряющей улыбкой глядя на него.

Фабиан смутился.

— Я стал старше и понял, что не создан для этого.

— Не созданы?

— Нет. Я слишком мирской человек. Мне недостает того самоотречения, которое должно быть у священника.

— Хорошо, что вы своевременно пришли к этому заключению, — улыбаясь, заметила Криста. — «Только на правде и душевной чистоте можно строить жизнь», — говорит мама.

Пожилые дамы за столиком вдруг зашумели, стали кого-то звать. В кафе вошла вычурно одетая особа с белыми, как снег, волосами и старомодным ридикюлем в руках. Даже игроки в шахматы, склонившиеся над доской, оглянулись на нее.

Криста снова занялась фотографиями.

— Вот, — вернулась она к прерванному разговору, указывая на пачку фотографий одинакового размера, — снимки, которые я сделала прошлой зимой в Пальме на Мальорке. В знаменитом тамошнем соборе я испытала сильнейшее впечатление в своей жизни. Сейчас расскажу! Мы присутствовали на торжественной мессе в сочельник — мама и я. Это было незабываемо, просто незабываемо!

И Криста стала рассказывать, как в гигантском соборе горели тысячи огоньков. Пламя сотен свечей в руку толщиной освещало главный алтарь. И, несмотря на это, громадные контуры главного придела тонули во мраке. Да и вся огромная толпа молящихся казалась только толпой теней. В левом приделе, преклонив колена, молились мужчины, среди них были знакомые Кристе врачи, адвокаты, крупные чиновники. Все эти важные господа смиренно стояли на коленях, так же как и женщины в темных испанских мантильях, занимавшие правый придел. Криста с матерью тоже опустились на колени. Хоры были заполнены множеством священнослужителей в пышных одеяниях. Пока длилось богослужение, священники все время ходили вверх и вниз по ступеням алтаря. Мессу служил епископ, величавый, старец, бесшумно сновали служки, в пламени свечей клубился ладан, мелодично позванивал колокольчик. Из алтаря торжественно выносили Евангелие. И старая латынь небывало торжественно звучала в этот день.

Как хорошо рассказывала Криста!

— Загремел орган. Вы ведь, наверно, знаете, что Пальмский собор гордится одним из самых больших и самых замечательных органов в мире. Этот орган мог больше, чем человек, он мог шептать, вздыхать, кричать, всхлипывать, стонать, смеяться, плакать, радоваться, торжествовать, — чего только он не мог! Он умел бушевать, раздражаться громом, бесноваться, проклинать и благословлять. Если бы бог обладал голосом, то он говорил бы именно так! Наверху за органом сидел монах, знаменитый францисканец, Франциско, один из самых крупных и непревзойденных виртуозов-органистов не только в Испании, но и за ее пределами. Навсегда незабываемой останется его игра в этом освещенном тысячами свечей соборе. А старая латынь, звучавшая как заклинание! Право же, казалось, что все это происходит на небе! — Она остановилась.

— Я хорошо знаю эту мессу, — вполголоса сказал Фабиан и снова опустил голову, потрясенный ее рассказом.

— Все люди плакали от умиления, — закончила Криста, — даже мама, которая никогда не плачет. И я плакала, утопала в слезах, потрясенная всем виденным. — Она взглянула на Фабиана и улыбнулась.

Воспоминание о том что она назвала сильнейшим впечатлением своей жизни, увлекло Кристу и вновь повергло в сильнейшее волнение. Стараясь побороть его, она снова нахмурила лоб, брови и ресницы ее трепетали, губы подергивались. Взволнованное лицо ее так побледнело, что сделалось почти неузнаваемым и просветленным. Фабиан никогда не видел Кристу такой, не видел человеческого лица, столь правдиво отражавшего душевное волнение.

Они долго молчали. Фабиан не смел шевельнуться. Он смотрел в ее изменившееся, просветленное лицо.

«Я люблю эту женщину, думал он. — Теперь я знаю, что люблю ее».

Фабиан в тот же вечер написал Кристе письмо, но, еще не закончив его, понял, что ему не удалось выразить все те чувства и мысли, которые обуревали его. Он все время видел перед собой ее изменившееся, просветленное лицо. Три раза писал, и три раза рвал письмо в клочья. Он поздно лег; но, спал он или бодрствовал, лицо это неотступно стояло перед ним. Да, одно было несомненно: он любил эту женщину.

На другое утро Фабиан купил букет чудесных роз маршала Ниля и послал их Кристе вместе со своей визитной карточкой, на которой написал всего несколько слов.

Криста увидела розы у себя в комнате, вернувшись с вокзала, куда она ездила встречать мать, и очень обрадовалась. На визитной карточке было написано: «Благодарю за мессу в Пальме на Мальорке». Ни слова больше. Она вынула из букета три лучшие розы и понесла их вниз, к матери.

— Мама, — радостно воскликнула она, — только теперь я могу по-настоящему приветствовать тебя! — Она опустилась на одно колено и грациозным жестом подала матери розы.

— Брось дурить, Криста, — смеясь, ответила фрау Беата, все еще усталая от путешествия. — Где ты взяла такие прекрасные розы?

Криста поднялась.

— Я нашла огромный букет в своей комнате, мама! Мне их прислал один поклонник, — прибавила она и вдруг залилась краской.

— Поклонник? Ну, я вижу, что мужчины и сейчас такие же безумцы, как две тысячи лет назад.

— Но этот поклонник мне очень по душе, мама, — с обидой в голосе ответила Криста.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Речь, которую произнес Таубенхауз, представляясь жителям города в ратуше, имела несомненный успех. Выступление бургомистра было назначено на одиннадцать часов, но еще за полчаса до начала толпы приглашенных поднимались по лестнице.

Фабиан с самого раннего утра был уже на ногах. Ему понадобился целый час, чтобы привести себя в надлежащий вид. Сегодня он решил впервые облечься в коричневую военную форму… Пусть все диву даются! Остро оттопыривающиеся бриджи придавали, ему смелый и вызывающий вид человека, с которым шутки плохи. В мундире его плечи казались шире, мощнее. Что бы там ни говорили, но маленький седовласый Мерц был мастером своего дела. Прежде чем прикрепить ордена, Фабиан почистил их тряпочкой. Железный крест первого класса он приладил с левой стороны груди, внизу, как положено по уставу. Весь выутюженный и начищенный, он имел очень внушительный вид. Марта, принесшая ему завтрак, от почтения едва решилась поднять на него глаза. А он ведь чувствовал себя всего лишь скромным солдатом национал-социалистской партии, который не хочет быть чем-нибудь иным, лишь бы люди видели, что он намерен честно служить идее, все остальное приложится. Он далек от честолюбивых помыслов, но кто же потребует от него, чтобы он совсем подавил в себе офицера, которым некогда был! Ордена, форма и выправка, несомненно, придают ему вид военного в большом чине.

Новые кавалерийские сапоги из блестящего лака, сделанные Хабихтом, настоящее произведение искусства, так внушительно скрипели, когда он проходил по коридору, что Клотильда, занимавшаяся в своей комнате утренним туалетом, с любопытством выглянула из двери.

Когда он уже собрался уходить, она вышла из своей комнаты в элегантном пальто с черно-бурой лисой на плечах и в шляпе. Эта шляпа была искусным сооружением из светло-коричневых бархатных лент, которые при ходьбе весело развевались на ее белокурых волосах.