В определенном смысле начальник оперативного пункта был прав: Уилсон романтизировал этих первобытных воинов. Только доктор Фрейд мог бы подробно объяснить, что заставляло Уилсона вставать на защиту обездоленных на всем протяжении его взрослой жизни. Однако можно не сомневаться, что в своих мыслях он неизменно возвращался к тому моменту, когда его любимый пес корчился на полу бакалейной лавки, умирая от толченого стекла, подсыпанного в приманку злобным соседом.
Мальчишкой он вдохновлялся битвами Второй мировой войны, когда Соединенные Штаты продемонстрировали, что они могут отстоять свои интересы, когда им хватает мужества вступить в схватку. Строки, которые он прочитал на мраморных стенах мемориала Линкольна — слова о солдатах, павших при Геттисберге, — никогда не покидали его: «Мы твердо верим, что их смерть не была напрасной и что с Божьей помощью наш народ обретет новую свободу». Для Уилсона Афганистан имел не менее важное значение, чем битва за демократию при Геттисберге, но Соединенные Штаты предлагали моджахедам слишком дешево продавать свою жизнь.
Чарли Уилсон хотел, чтобы Советская армия понесла кару за свои злодеяния. Он жаждал мести и пылал неустанным, почти маниакальным стремлением вооружить моджахедов. Но во многих отношениях он был неподходящим покровителем для этих стойких и кровожадных воинов.
Наличном уровне Чарли был пацифистом. Он охотился лишь один раз в своей жизни, когда ему было двенадцать лет. Ему удалось подстрелить белку на дереве, и когда маленькое пушистое существо взвизгнуло и упало на землю, Уилсон был потрясен болью, которую он причинил. Еще ужаснее для него было прекратить страдания раненого животного. С тех пор Чарли Уилсон не наводил оружие ни на одно живое существо.
Вы бы никогда не догадались об этом, если бы увидели его оружейную витрину в доме на Крукед-Крик в Лафкине. Там собрано оружие со всего мира: израильские «узи», русские автоматы, стреляющие трости, ружья всевозможных калибров, большие и маленькие пистолеты. Но конгрессмен ни разу не стрелял из них с целью отнять чью-то жизнь.
За домом вдоль ручья он установил сорок кормушек для птиц, куда круглый год прилетают кардиналы, ласточки и голубые сойки. Там есть и специальные кормушки с кукурузными початками и насестами, где белки могут насыщаться без опаски, что кто-то придет за ними в этом маленьком раю для животных.
Но когда речь заходила об афганской войне, этот добросердечный любитель птиц на глазах превращался в ангела возмездия. Харт не понимал, что Уилсон не просто вдохновлялся романтикой борьбы за свободу. В его отношении к моджахедам был прагматический аспект, нечто сродни дружбе, сложившейся между Уинстоном Черчиллем и Сталиным во время Второй мировой войны. «Мне нравится этот человек», — признался Черчилль Энтони Идену, поддавшись минутному порыву.
Однако Черчилль не питал иллюзий по поводу Сталина. Он лучше, чем кто-либо иной на Западе, знал, что Сталин несет ответственность за гибель миллионов людей. Но контекст решает все, и в 1940-е годы, когда решалась судьба всего мира, премьер-министр мог только радоваться успехам Советской армии, сдержавшей натиск Гитлера. За время войны СССР заплатил более чем двадцатью миллионами жизней в борьбе с нацистами. Иметь такого союзника — немалое преимущество.
Харт еще не знал об этом, но последняя возможность повлиять на замыслы Уилсона была практически утрачена в тот вечер, когда конгрессмен принимал гостей в своем номере пешаварского отеля. Спустя некоторое время после ухода последнего афганского лидера, когда Чарли и Снежинка отправились спать, кто-то постучал в дверь конгрессмена. Сначала Снежинка испугалась, услышав перешептывание моджахедов. Профессор Моджадедди вошел в комнату в сопровождении своих телохранителей; в руках он держал некий предмет, завернутый в наволочку. Снежинка помнит, как она попятилась, когда Моджадедди развернул наволочку и достал трофейный автомат АК-47.
«Это была очень тихая, тайная церемония», — вспоминает она в своей тесной квартирке на Беверли-Хиллс, где до сих пор пытается сделать актерскую карьеру. Профессор торжественно преподнес конгрессмену автомат как самую искреннюю благодарность за будущие поставки «Эрликонов». Такой жест не мог не тронуть техасскую душу Уилсона. Он пообещал, что будет с ними до конца, то есть до победы.
Уилсон нелегально переправил трофейный советский автомат домой и повесил на стене своей гостиной в Лафкине. Каждый раз, когда он попадал в трудную политическую ситуацию, то обращался к этому оружию, словно к талисману Впоследствии автомат стал гвоздем его политической рекламы для избирателей, а сам Уилсон прославился среди коллег-конгрессменов пламенным патриотическим призывом в духе Джона Уэйна.
«Это русский автомат Калашникова, — провозглашал Чарли в рекламном ролике. — Это инструмент советского терроризма во всем мире: в Риме, в Лондоне, в Ливане и Афганистане. Везде, кроме нашей страны, потому что она большая и сильная. С Божьей помощью, военной мощью и неустанной бдительностью мы никогда не увидим его на наших берегах».
Плавно, словно в замедленной съемке, со странным пугающим звуком на заднем плане, конгрессмен из Второго избирательного округа швырнул трофейный АК-47 в реку. Вероятно, только в Техасе подобная реклама могла найти сочувствующую аудиторию, но дело было не только в обычном политическом цинизме. Уилсон действительно видел себя таким, и этот героический образ заставлял его относиться к Говарду Харту как к робкому бюрократу, не желающему идти на риск ради свободы.
Начальник оперативного пункта не был уполномочен встречаться с приезжающими конгрессменами для обсуждения секретных вопросов. В нормальных обстоятельствах Харт даже не подумал бы нарушать это табу. Но теперь, когда над ним нависла угроза «Эрликонов», он намеренно преступил черту, разыскал Уилсона и попросил о возможности провести брифинг для конгрессмена.
Двое мужчин вели себя так, словно были очень рады видеть друг друга, когда встретились в бывшем здании Агентства по международному развитию, где временно размещалось посольство США. На пятом этаже Харт проводил Уилсона в тесную квартиру, служившую прибежищем для сотрудников оперативного пункта, а оттуда в секретную комнату, известную как «танк». Его военный специалист уже был там, и двое людей из ЦРУ приступили к тщательно подготовленной презентации. Они собирались объяснить, насколько более эффективной была бы военная кампания, если бы Уилсон позволил Агентству потратить средства, предназначенные для покупки «Эрликонов», на приобретение 12,7-миллиметровых DshK и 14,5-миллиметровых пулеметов.
Разумеется, Чарли уже слышал хвалебную речь Харта о достоинствах DshK. Но на этот раз Харт полагал, что у него есть гораздо более убедительные аргументы. Военный эксперт подготовил пластиковые накладки, размещаемые поверх военных карт. На первой накладке была изображена горстка синих точек, обозначавшая количество «Эрликонов», которые можно было разместить в пределах суммы, указанной Уилсоном. Размер Афганистана приблизительно соответствует площади штата Техас, и Харт дал понять, как мало можно достигнуть с помощью такого количества зенитных установок.
Затем он наложил на карту другой кусок прозрачного пластика с сотнями красных точек, обозначавших количество тяжелых пулеметов, которые он мог развернуть за те же деньги. «С их помощью мы сможем нанести противнику гораздо более тяжелые потери, — объяснил он. — Кроме того, «Эрликоны» могут разъярить русских и спровоцировать атаку на пограничный базовый лагерь, который они до сих пор не трогали».
Фоновая музыка придавала презентации оттенок драматизма и историчности. Глава оперативного пункта чувствовал силу своих аргументов и просто не мог представить, что конгрессмен не оценит его логику.
Уилсон был вежлив. Да, они представили замечательные и убедительные свидетельства, но он изучал проблему, и «Эрликоны» — как раз то, что нужно моджахедам. В этот момент у Харта появилось зловещее ощущение, что швейцарские зенитки стали для конгрессмена «неким магическим оружием, мессианской целью его жизни».