Комиссия по этике работала в совершенно ином духе. Предполагалось, что ее члены вежливо раскланиваются друг с другом, спокойно обсуждают дело по существу и высказывают свои рекомендации. Сама мысль о рукопашной схватке с Чарли Уилсоном — с человеком, который гордился своей репутацией волокиты и нарушителя всех мыслимых правил — вызывала откровенный ужас. Как правило, специальный прокурор в положении Претгимэна мог рассчитывать на безоговорочную поддержку со стороны членов комиссии. Для того чтобы нанести ущерб репутации обычного конгрессмена, хватало утечки в прессу с указанием, что он пытается воспрепятствовать расследованию. Но здесь с самого начала было ясно, что Уилсон будет только рад газетной баталии «для зашиты невиновного человека, который, между прочим, является военным героем».
До вмешательства Уилсона комиссия предоставила специальному прокурору свободу действий, но вскоре после появления Чарли правила игры совершенно изменились. Претгамэн даже не успел развернуть свои боевые порядки для атаки на Марфа, как его уведомили, что комиссия не нашла оснований для продолжения следствия по этом делу. «Дело закрыто», — провозгласил недавно назначенный председатель комиссии Льюис Стоке, еще один из доверенных людей спикера.
Претгимэн был ошеломлен. Связанный присягой о неразглашении информации до окончания следствия, он мог лишь подать в отставку в знак протеста. Между тем Джон Марф со слезами на глазах признался своему коллеге, что Чарли Уилсон спас ему жизнь.
Эта спасательная операция относилась к разряду незначительных и не занесенных в анналы инцидентов, имевших далеко идущие последствия. Для О'Нейла вмешательство Уилсона ликвидировало угрозу его положению в Конгрессе и позволило ему стать «либеральным мучителем» Рональда Рейгана. Сам Уилсон только смеялся над случившимся, словно получил удовольствие от хорошего развлечения. «Это была лучшая сделка в моей жизни, — вспоминает он. — Мне предстояло отсидеть в Комиссии по этике лишь один год, зато в центре Кеннеди я оставался на всю жизнь». Впрочем, он понимал, что произошло нечто гораздо более значительное. Образовались связи, которые вскоре сыграли решающую роль в афганской войне Чарли Уилсона.
Впоследствии Джон Марф стал председателем чрезвычайно влиятельной подкомиссии по национальной обороне, и Уилсон обратился к нему, когда ЦРУ попыталось сорвать его усилия по вливанию денег в Афганистан. Каждый раз, когда рассерженные чиновники из Агентства жаловались на его «опасное вмешательство», Марф недвусмысленно давал понять, что в афганском вопросе подкомиссия полагается на мнение Чарли. «Марф всегда помнит добро», — уважительно говорит Уилсон.
Но за ними обоими маячит фигура мощного ирландца с большой сигарой, который предоставил «плохому мальчику Чалли» исключительное разрешение преступить черту и работать с ЦРУ. Так делались дела в Конгрессе при Типе О'Нейле.
Джоанна Херринг была одной из немногих за пределами Конгресса, кто понимал истинные возможности Уилсона. В пору расцвета их романтических отношений она заглядывала ему глубоко в глаза и спрашивала, что он собирается делать со своей властью. Услышанное приводило ее в трепет, и она пускала в ход богатый арсенал своих уловок, чтобы привлечь его к делу моджахедов.
Джоанна могла видеть в Чарли Уилсоне такие вещи, которые оставались невидимыми для остальных. Она расшифровала его сокровенный код. Она подняла, что под маской беззаботного гуляки Уилсон прячет глубокие амбиции с видениями в духе Уинстона Черчилля. Она считала его неудержимую тягу к женщинам незначительным отклонением, какого можно ожидать от великих людей с огромным честолюбием. Она никогда не высказывала неодобрения, но словно сирена нашептывала ему на ухо, рассказывая, как он может изменить историю. «Моджахеды нуждаются в тебе. Ты можешь это сделать, Чарли. Ты можешь сделать все, чем займешься всерьез». В тот год, несмотря на множество других увлечений, Уилсон все больше поддавался влиянию Джоанны, зачарованный ее обаянием и возбужденный ее словами о его особом предназначении.
Между тем война для афганцев шла все хуже и хуже. Хотя моджахедов повсеместно хвалили за храбрость, их положение казалось совершенно безнадежным. В США у них не было влиятельных сторонников, а те, кто возвышал голос в их защиту, представляли собой разношерстные и маргинальные группы. Бывший «зеленый берет», американец литовского происхождения, выпустил информационный бюллетень с жалобами на то, что ЦРУ снабжает моджахедов давно устаревшим оружием; репортеры изредка ссылались на него. Горстка энтузиасток с правыми взглядами из Нью-Йорка и Вашингтона обивала пороги Конгресса с воззванием к консервативным поборникам курса Рейгана. И наконец, был друг Джоанны, Чарльз Фернли Фосетт. Этот седовласый американец пылал такой чистой страстью и прилагал такие неустанные усилия, расписывая бедственное положение афганцев, что в 1981 году Зия уль-Хак удостоил его высшей гражданской награды Пакистана. Фосетт отправился в донкихотское странствие, взывая к совести всего мира, который почти не обращал на него внимания. Он показывал свой фильм «Мужество — наше оружие» не только в гостиной барона Рики, но и в университетских кампусах, салонах Палм-Бич и частных клубах Сингапура — в странных местах, где собирались богачи, которые не скупились на чувства, но ровным счетом ничего не делали. Кульминацией усилий шестидесятилетнего романтика-крестоносца стало решение директора ЦРУ Уильяма Кейси допустить показ фильма в штаб-квартире Агентства.
Несмотря на этот щедрый жест, Джоанна продолжала читать Уилсону лекции об ужасающей неспособности ЦРУ сделать что-нибудь полезное для борцов за свободу. Теперь, когда Уилсон приезжал к ней на выходные в ее роскошный особняк Ривер-Оукс, она выделяла ему комнату рядом с Фосеттом в отдельном крыле дома, чтобы двое мужчин могли лучше познакомиться друг с другом. То ли чары Джоанны, то ли большие честные глаза Фосетта, умоляющие Уилсона исполнить свой долг, все-таки доконали конгрессмена. Летом он объявил, что отправляется в Пакистан для встречи с Зией уль-Хаком и афганскими моджахедами.
Впрочем, он не сказал Джоанне, что собирается нанести визит в Пакистан по окончании запланированной осенней поездки в Израиль. Уилсон был не из тех, кто распыляет свои усилия на политической арене. По его собственному признанию, он успевал сделать так много, потому что редко ввязывался в серьезные конфликты, и то лишь когда знал, что может победить. Его влияние в Конгрессе обеспечивалось главным образом усердной работой с израильским лобби, и в тот год он все еще вдохновлялся целью выживания еврейского государства.
Весной 1982 года многие наиболее твердые сторонники Израиля в США были возмущены, когда израильская армия под командованием генерала Ариэля Шарона вторглась в Ливан под предлогом зачистки опорных пунктов Организации освобождения Палестины. В стране разворачивались ожесточенные дискуссии по поводу этого нападения, когда Уилсон прилетел в Ливан и стал первым американским конгрессменом, побывавшим на линии фронта. Через два дня он появился в Иерусалиме и собрал пресс-конференцию, где выступил в роли непреклонного «израильского коммандо», заверяя критиков в том, что Шарон поступил правильно.
Конгрессмен начал свое выступление перед журналистами, собравшимися в отеле «Царь Давид», со следующих слов: «Я вырос в округе, где живут четыреста тысяч белых баптистов, сто тысяч темнокожих баптистов и не более сотни евреев». Обозначив свою предположительно нейтральную позицию, он впал в ораторский раж и принялся расписывать израильских захватчиков как бесспорных освободителей ливанского народа. «Ливанцам не на что жаловаться, кроме взорванных домов», — заявил он. Потом он рассказал, что видел старого араба, который утирал влажной тряпкой лоб больного израильтянина. «Самым большим сюрпризом для меня был всеобщий энтузиазм, с которым ливанцы приветствовали израильскую армию, — признался он. — Для евреев у них нашлись только слова благодарности. Все было именно так, а не иначе».