В городах крупные и мелкие торговцы, значительное число равнодушных, заинтересованных в том, чтобы политические смуты стихли, лучше понимают причины шумихи, которая нас оглушает; они отлично видят, что, если бы не так много людей хотели поделить между собою Республику, все бы сразу наладилось. И это возмущает их еще больше. Они тоже долго пожимали плечами. Итак, весь шабаш начинается снова! Г-н Гамбетта опять недоволен. Чего же он хочет? Дайте ему все, чего он хочет, и пусть он оставит нас в покое! Вслед за тем начинается страшный кошачий концерт несогласных! Выдержать его нет никакой возможности, приходится затыкать уши и затворяться у себя в комнате. Но теперь нельзя уже быть безразличным. В самом закоренелом скептике, в самом терпеливом человеке поднимается ярость против несмолкающего уличного шума.

Замолчите же, или мы сойдем вниз!

Да, замолчите, хватит! Мы устали от собственного равнодушия, устали выносить столько крикливого ничтожества во имя спасения нации. Мы хотим Республики, но хотим ее сию же минуту, без всех этих канительных церемоний, без этого нескончаемого банкета, на котором каждый из вас принимается пить и есть, прежде чем сама страна садится за стол. Какое нам дело до г-на Ферри, который ухватил лакомый кусок, и до г-на Флоке, который намерен сменить г-на Ферри и г-на Шаллемель-Лакура, одного из чиновников Гамбетты, который с сегодняшнего дня готовится задушить Флоке! Уж коли им в конце концов все равно предстоит пожрать друг друга, лучше бы с этого и начинали: за два приема один проглотил бы другого и очистил место. Щелкнут несколько раз зубами — глядишь, и Республика.

Практичен ли такой способ? Мне это все равно! Повторяю, никакого готового выхода из положения у меня нет. Есть только негодование человека правдивого, которого вся политическая комедия нашего времени в конце концов вывела из себя. Я выступаю в качестве наблюдателя, не больше. Неверно, что здесь речь идет о принципах. К тому же неправда, что все эти господа пекутся о нашем счастье, правда только, что собственная персона значит для них больше, чем Франция, и если они хотят Республику, они хотят ее для себя. Может быть, и вообще все правительства таковы. Надо только, чтобы правительство, если уж оно живет за счет страны, жило тихо и мирно. Пожирайте друг друга как положено, или еще один переворот, — и мы восстанем.

Как же так! Нас тридцать пять миллионов мирных людей, людей доброй воли, и мы позволяем досаждать нам какому-то миллиону сомнительных личностей, которые пользуются нашей кротостью! Да я еще слишком широко размахнулся, допуская, что политика кормит или забавляет миллион французов.

Нас тридцать пять миллионов; все мы хотим спокойно трудиться, мы создаем правительство, для того чтобы оно обеспечило порядок, и оказывается, мы должны терпеть горсточку политиканов, извлекающих выгоду из смут, так же, как адвокаты извлекают ее из кляуз. Мы позволяем им изощряться в своем искусстве, виртуозно играть на кризисах и услаждать себя, торжественно проходя гуськом через министерство, сбивая нас с толку, дабы доставить себе удовольствие спасать нас три раза в неделю и заслужить право на нашу благодарность! Нет, что ни говорите, это слишком глупо!

Пора. Десять лет терпения достаточно доказали, что мы люди храбрые. Так пусть же кто-нибудь из нас подымется и превратит великую партию равнодушных в великую партию негодующих. Он будет говорить от имени подавляющего большинства, измученного политикой. Он выскажет волю всей Франции в целом, которой как никогда нужны мир и решительное желание понять друг друга, думать, работать, уйти от пустых и бессмысленных партийных распрей. Он потребует, чтобы мы пользовались наконец нашей Республикой по мере возможности честно. И, будьте уверены, с этой минуты всем остальным придется считаться с нами; если мы не обретем мира, которого, увы, на этом свете нет и в помине, политики задумаются, прежде чем так назойливо нас донимать.

Если, однако, они упрямо будут стоять на своем, если они ударятся в крайности — ну что же, тогда надо с ними покончить. Это было бы великолепно — революция скептиков, революция равнодушных, которые возмутились! К оружию! На баррикады! Нас тридцать пять против одного, нам достаточно выйти на улицы, чтобы их раздавить. Никаких республиканцев, никаких легитимистов, никаких бонапартистов, одни только свободные граждане, которых слишком много терзали и которые решили постоять за себя! О, счастливая нация!

ЧЕРНИЛА И КРОВЬ

© Перевод А. Шадрин

Хотят, чтобы литература воевала с политикой. Они и всегда-то не очень ладили между собой, и, право, не худо бы покончить с этой ссорой. Вот я и скажу, почему мы, писатели, с таким большим презрением относимся к политикам, — как к преуспевающим честолюбцам, так и к неудачникам, которые бесятся от ярости.

Мы горды тем, что пребываем в сфере чистой мысли — единственного, что в мире абсолютно, тогда как они ведут жалкие распри из-за вещей преходящих, подстегиваемые всякого рода обстоятельствами, вынужденные хитрить, совершать глупости и пускаться на преступления. Но это утверждение было бы туманно, если бы я не подкрепил его примером.

Присмотримся к фактам.

В великом множестве писаний, которые на меня навалили, есть статья г-на Поля де Кассаньяка, из которой я смогу почерпнуть важные доводы.

Статья эта очень меня поразила. Это единственная из всех, которая действительно что-то значит, ибо она написана человеком большого темперамента. Я люблю людей упрямых, мнения которых прямо противоположны моим. С ними, по крайней мере, знаешь, как себя держать. Здесь не может быть никакого лицемерия, и сразу же переходишь к сути дела.

Итак, в представлении Поля де Кассаньяка политический деятель — это храбрый малый, отлично владеющий оружием; он все время настороже, — чуть что, и он подставляет своим противникам грудь; политический деятель, с его точки зрения, достоин власти только тогда, когда он захватил ее с оружием в руках и потом зорко ее стережет; так в золотой век дилижансов романтические грабители отнимали чужие чемоданы и потом стерегли их.

Вот это называется понять, что такое политика! В сущности, это может быть единственно серьезное ее понимание. Но мне хотелось бы знать, что думают об этой теории республиканцы, которых г-н Поль де Кассаньяк берет под защиту, подобно тому как хорошо воспитанный дуэлянт после дуэли посылает своему противнику визитную карточку. Полюбуйтесь: политические деятели, как умеренные, так и крайние, объявляются «надеждой страны», потому что первые душат Францию, а вторые дожидаются минуты, когда она испустит последний вздох, чтобы высосать из нее кровь. Никогда еще республиканцам не наносили такого удара. Вот уж поистине медвежья услуга! Выходит, их доблесть в том, что они умеют драться и готовы в подходящую минуту всадить нож в горло Франции. О, великий боже! Где же бессмертные принципы и что им остается делать на могильных плитах самых высоких идей: Свободы, Равенства, Братства?

Господин Поль де Кассаньяк считает, что главное в политическом деятеле — это характер. Не говорите ему о таланте. Что толку в таланте? Человек талантливый — это какая-то мокрая курица, он выделяется среди всех своим особенно жалким видом. В политике мыслители только вредят, тут нужны солдаты. Если вас втянули в политику, вы можете быть дураком, лишь бы у вас были крепкие кулаки. Незачем ходить в школу, занимайтесь лучше в гимнастических залах, учитесь фехтовать. Разумеется, будучи наблюдателем, будучи романистом-психологом, я большое значение придаю силе характера. Только железный характер — понятие весьма расплывчатое; надо сначала договориться о том, что скрывается за этими словами, надо все хоть сколько-нибудь уточнить. Троппман — это был железный характер. Абади — тоже. Вот молодцы, которые знали, чего хотят, и, не раздумывая, шли до конца. Они просто рисковали головой, как всякий политик, и если мне позволят распространить мое сравнение, я скажу, что между ними и каким-нибудь завоевателем разница только в широте арены и в аппетите. Вместе с тем согласитесь, что хотя Троппман и Абади — люди железного характера[1], политики из них все же вышли бы странные.