– Что же тебе теперь делать, бедняжка? Я знала, что этот брак добром не кончится. – Хелена так натурально изобразила сочувствие, как будто, стоило ей посидеть в ложе, у нее проявились актерские способности.

У Регины на языке вертелись два ответа: один недвусмысленно сулил Хелене большие неприятности в самое ближайшее время, а второй, более простой, состоял всего из одной фразы, подслушанной в подворотне гетто. Однако она смолчала, так как заметила в ложе напротив Вильского, явно подававшего ей знаки. К счастью, в этот момент погас свет. Узкий луч прожектора осветил просцениум, на который вышел актер в шутовском наряде. Поднеся к глазам сложенную ковшиком руку, точно пытаясь что-то разглядеть в темноте зрительного зала, он произнес:

– Не ждите, что я буду смешить вас и забавлять, сегодня речь пойдет о вещах серьезных и важных, а сказанное омрачит вам чело и исторгнет потоки горьких слез из глаз. Кто способен на жалость, увидит страданья, достойные сочувствия и тяжких вздохов. Тот же, кто рассчитывает услышать скабрезные шутки, смех женщин, звон сабель и отзвуки ожесточенной схватки, кто надеялся лицезреть шута в пестром наряде, будет разочарован. Итак, главные судьи этого действа, выслушайте наш печальный рассказ, не стесняясь слез. И пусть пред вами, как живой, предстанет, словно восстав из могилы, хорошо известный вам человек.

Луч света на минуту погас, а затем медленно поднялся занавес, открывая сельский пейзаж и на его фоне нескольких вооруженных палками актеров, изображающих римских граждан.– Послушайте меня, прежде чем пойдем дальше, – сказал крепкого сложения мужчина с самой увесистой палкой в руке и, чтобы подчеркнуть важность того, что он намерен сказать, встал на лежащий у дороги камень. Камень заскрипел, но нагрузку выдержал. Актер, видно, играл человека уважаемого, ибо остальные дружно вскричали:

– Говори, говори!

– Готовы ли вы скорее умереть, чем голодать?

– Готовы, готовы.

– А знаете ли вы, что злейший враг народа – Кай Марций?

– Знаем, знаем! – наперебой закричали все.

Регина была уверена, что это Шекспир, хотя не могла вспомнить, какая пьеса. «Троил и Крессида»? Она бы не поручилась.

– Все достояние – у патрициев. Мы бы прокормились даже тем, что им уже в глотку не лезет. Наша худоба, наш нищенский вид – это вывеска их благоденствия. Чем нам горше, тем им лучше. Отомстим-ка им нашими кольями, пока сами не высохли, как палки. Вы согласны? – Актер воздел вверх свою дубину, отчего вид у него стал поистине устрашающий.

– Согласны! Идем не мешкая! – Его слова пришлись по вкусу не только окружающим, но и вызвали одобрительный шумок в зале.

– Дайте мне сказать, достойные граждане… – неожиданно вмешался человек с приклеенной седой бородой, до сих пор державшийся в стороне. – Разве вы забыли, какие у него заслуги перед отечеством?

– Все, чем он прославился, сделано им ради спеси. – Стоящий на камне мужчина прекрасно изобразил гнев. – Пусть мягкосердечные простаки думают, что он старался для отечества. На самом-то деле он поступал так в угоду своей спеси, а ее у него не меньше, чем славы.

– Но ведь ты же не скажешь, что он жаден? – Седобородый не собирался уступать.

– А хотя бы и так. Зато у меня других обвинений хватит. Да у него столько пороков, что устанешь перечислять.

– Тише, сюда кто-то идет, – крикнул один, а оратор поспешно сошел с камня.

На сцену вышел актер, чей костюм указывал, что это патриций или еще более важная особа. Регина узнала Аркадия Божика, который, учась в Варшавском университете, кормился за счет своего специфического гардероба. Не было фильма из жизни высших сфер, чтобы Божик не мелькнул в нем в своем знаменитом фраке. Раза три в месяц он получал гонорар по самой высокой ставке – пятнадцать злотых. Не только за фрак, прежде всего за весь облик – неизменно пояснял он. Как на такие деньги можно было жить, Регина плохо себе представляла. В гетто она помогла ему устроиться в мастерскую бумажных игрушек. В зале суда только он кланялся ей издалека.

– Эй, земляки, что с вами происходит? – осведомился он тоном человека, знающего почем фунт лиха. – Куда с дубьем бежите вы?.. Неужто горя вы хлебнуть хотите?

– Да мы и так уже им захлебнулись.

– Друзья, поверьте мне, о вас пекутся патриции. Я знаю, дорог хлеб и голод вас томит, но столь же глупо, как замахнуться палкою на небо, вам восставать на Рим… Увы! Влекомы вы бедой туда, где ждет вас горшая беда, а вы клянете, как супостатов, кормчих государства, отечески пекущихся о вас.

– Пекущихся о нас? Как бы не так! – Высокий актер, играющий предводителя отчаявшейся черни, вспомнил про свое назначение. – У них амбары от хлеба ломятся, а они нас морят голодом. Что ни день, выдумывают новые эдикты, чтобы поприжать и скрутить бедняков. Если нас не пожрет война, они сами это сделают; вот как они нас любят!

Тихо, почти незаметно, на сцене появился еще один персонаж. Видимо, тоже важная персона, поскольку на нем были сверкающие доспехи, а за поясом – меч. Да и сам облик актера свидетельствовал о том, что он исполняет одну из главных ролей. Мало кто, даже в гриме, был бы настолько похож на бюст Юпитера Капитолийского. Регине показалось, что это тот самый актер, который за несколько месяцев до войны играл у Шиллера Кордиана.

– Привет, достойный друг! – приветствовал он патриция и тотчас устремил суровый взор на простолюдинов. – Мятежный сброд, зачем, чесотке умыслов своих поддавшись, себе вы струпья расчесали?

– Вечно для нас ты сыщешь доброе словечко! – начал предводитель, однако уже не так агрессивно.

– Кто скажет слово доброе тебе, тот мерзкий льстец. Чего им надо? —«Юпитер» отошел с патрицием на край сцены.

– Дешевых цен на хлеб. Они считают, что в городе запасы есть.

– Считают? Мерзавцы! Мнят они, у печки сидя, что знают все, чем занят Капитолий… О, если б сенат отложил в сторону жалость и позволил мне взять в руки меч, я бы отрубил столько капустных голов, что сложенная из них куча высотой достигла бы кончика моего копья.

– Не говори так, пусть сохранят о тебе добрую память.

– Да плевал я на их память! Предпочитаю, чтобы обо мне совсем забыли.

– О народе ты смеешь отзываться так, будто ты не такой же слабый человек, а божество карающее.

– Да это же крикливое отребье! Но черни смрадной и непостоянной я льстить не в силах…

Последнюю реплику актер произнес столь высокомерно, что, казалось, и ростом стал выше всех – ему не было нужды вставать на камень. Однако публика не способна была оценить исполнительский талант: уже давно зрители гудели при каждом его слове, а теперь начали топать, и некоторые даже осмелились бросать на сцену что ни попадя. Актеры отступили за кулисы – правда, как пристало римским легионерам, сомкнутым строем. И тут Регина подумала, что это все-таки отрывки из «Кориолана», которого читала давно и притом в немецком переводе. Если она не ошиблась, актер, разъяривший зрителей, именно Кориолана и играл. Она была полностью на его стороне, и не только потому, что оценила талант, о наличии которого публика не подозревала, – просто очень уж уместно звучали слова, разоблачавшие коллективную глупость людей, неспособных широко мыслить. В зале лишь несколько человек могли знать, сколько сделал Кориолан для блага Рима. Тем больше понравилось Регине, что играющий Кориолана актер, не убирая руки с рукояти меча, уходит со сцены последним. Дабы успокоить публику, свет быстро погасили, и раздались предвещающие грозу далекие раскаты грома.

– Иду к народу – только от него можно ждать справедливости, – при этих словах Регина услышала звук отодвигаемого кресла и голос Хелены:

– Надеюсь, тебе они не отрубят голову.

Лучик света из коридора на секунду осветил ложу, а когда дверь закрылась, снова стало темно.

Он долго разглядывал рычаги, приводящие в движение тросы, которым в театре все было под силу, но еще дольше стоял возле мужчины, рисовавшего дерево на большом разложенном на полу холсте. Художник даже спросил, как его зовут. Он ответил, что друзья зовут его Гамлет. Сказал неправду намеренно, так как знал, что в театре всё – неправда, а Гамлет был героем театральной пьесы, про которую в приюте рассказывала доктор Раберова из Берлина. Он запомнил, как она подчеркнула, что Гамлета в Берлине играл ее сын, притом с огромным успехом. Когда медсестра задала невинный вопрос, приехал ли сын с нею в Лодзь, она расплакалась и долго не могла успокоиться. Марек тогда понял, что Гамлет – не абы кто. Художник не удивился и, назвав его этим именем, попросил пододвинуть банку со скипидаром. Потом оба услышали громкий шум.