– Пойдем отсюда, это не для тебя компания.

– Надо понимать, это ваш знакомый? Иначе я б ему врезал – костей бы не собрал.

Мне понравилось, что, даже будучи разоблачены как фантомы, они до конца держали фасон.

– Спасибо за интересную беседу, – сказала Дора и одарила новых знакомцев чарующей улыбкой.

Все как один галантно склонили головы, а юнец, которому не доставало сил разлепить веки, даже приподнял руку.

– Прости, что бросила тебя спящего, но я не могла там дольше выдержать… А этих людей ты неправильно понял. Они всего-навсего процитировали фразу Пушкина о том, как плохо родиться в неподходящем месте, потому что перед тем я им призналась, что в Праге мечтала о Берлине. Потом в мою честь инсценировали фрагмент о России из «Философических писем Чаадаева». Возможно, кое-что переврали, а ты обиделся… ну а когда пришел полицейский, совсем запутались… Они хотели сделать мне приятное, потому что знали моего отца, он ведь тут жил. Отец написал о России много книг, а его друг, наш президент Масарик, когда заходила речь о Восточной Европе, часто обращался к нему за советом.

Начавшее пригревать солнце спряталось за тучи, но было тепло. Я обнял Дору за плечи, и мы пошли на север. Как образцовый псих, я быстро подсчитал, что, двигаясь со скоростью пять километров в час, через шестьдесят часов покажу ей море.

– Отец не мог снести унижения. Твердил, что должен заботиться о нас с мамой, но у самого желание жить пропало. Не покончил с собой, как его друг, профессор Хлавны, но вдруг начал писать кровью. А ведь у него даже насморка никогда не бывало. – Она зарделась и стала еще краше. – И через неделю умер, хотя врачи делали все, чтобы его спасти. Где-то здесь должна быть эта больница.Только тут я сообразил, чту ей предстоит увидеть, пока мы дойдем до моря. Больница, довоенная жемчужина лодзинского ар деко, так красиво выглядевшая на фотографиях гетто, превратилась в руины, откуда унесли все, что только годилось на продажу. Я мог лишь надеяться, что Дора не узнает этого места и равнодушно пройдет мимо груды развалин. А на случай, если бы узнала, я заготовил рассказ о бомбардировке больницы на протяжении трех дней и трех ночей: мол, немцы обороняли Лодзь до конца, превратив ее в Festung Litzmannstadt [38] . В доказательство того, что так бывало в других городах, достаточно будет показать ей в книжном магазине роман «Festung Breslau». Однако я предпочел третий вариант. Повернул обратно.

Регина вспомнила свое первое выигранное дело: Кудановский против финансового управления. После того процесса она совсем по-другому начала входить в зал суда. Вот и Борнштайн, нанеся чувствительный удар прокурору, стал двигаться совершенно иначе; кажется, он даже похорошел – если про него можно было такое сказать. И настолько осмелел, что рискнул напасть на судью.

– Полагаю, сейчас самое время задать вашей чести вопрос, – сказал он. – Я не вижу здесь ближайших сотрудников господина председателя. Где те, кто распоряжался в гетто, когда мой клиент фактически отошел от дел? Почему перед нами не стоит печально известный Марек Клигер? Где Давид Гертлер, который, начиная с сорок второго года, принимал все решения, раздавал награды и устраивал проверки, а председателя выставлял вперед, когда надо было объявить о депортации? У старика еще могли оставаться иллюзии, что власть по-прежнему у него в руках, в его честь еще устраивались торжественные собрания. Про Гертлера говорят, что он выдавал гестапо богатых евреев, – разве такого человека не следует привлечь к суду, ваша честь?

Регина видела, что Хаима покоробило слово «старик», однако судья, выглядевший еще старше него, невозмутимо разъяснил:

– Мы здесь не для того, чтобы осуждать все существующее в мире зло. Защита, вероятно, заметила отсутствие многих виновников страшных преступлений. Мы ограничились вашим председателем, поскольку он стал своего рода символом, но при этом, как и большинство из вас, является жертвой. Впрочем, если защита считает, что нам недостает сильных эмоций, я готов… Попрошу присутствующих вести себя сдержанно. Никаких криков в зале… Я пригласил к нам Ганса Бибова. Зная его немецкую педантичность… он появится примерно через тридцать секунд… Кто хочет со мной поспорить?

Кроме Хаима, в зале не было человека, который бы не повернулся к двери. Только двое посмотрели на каким-то чудом сохранившиеся у них часы. Когда вошел мужчина с обвязанной шеей, воцарилась гробовая тишина. За завтраком Регина едва его узнала, а сейчас он еще имел наглость ей поклониться…

– Учтите, господин Бибов, я много о вас знаю, – произнес судья. – Для начала расскажите о себе что-нибудь хорошее, например, какой вы благородный человек.

– Не смею так о себе говорить, но… в среде торговцев в Бремене я пользовался уважением, это факт. Да и в Лодзи старался самым добросовестным образом исполнять свои обязанности. – Бибов говорил невнятно, но спокойно.

– Расскажите, как вы попали в Лодзь.

– Меня вызвали и назначили руководителем экономической службы. Я понятия не имел, что речь идет о гетто, и уж никак не предполагал, что возглавлю администрацию.

– Вас заставили занять эту должность? – Судья смотрел куда-то поверх головы Бибова.

– Я согласился добровольно, иначе, думаю… был бы вынужден согласиться.

– И стали главой гетто, зная, что людей туда загнали силой?

– Об этом я узнал позже.

– То есть вы полагали, что евреи по доброй воле отправились за колючую проволоку?

Регина услышала несколько смешков – довольно робких.

– Вижу, вы не склонны вдаваться в подробности. Что ж, тогда попрошу вас ответить – без занесения в протокол, разумеется, – на один вопрос. – Судья подался вперед, словно рассчитывая услышать что-то очень интересное. – Признаться, по возможности я задаю этот вопрос любому члену НСДАП. Вас ничего не коробило в человеке, которого ваш народ избрал фюрером?

– Я не очень понимаю… Фюрер это фюрер.

– Вам не мешало, что Бог сотворил его… скажем, немного смешным?

– Раз уж ваша честь упомянули Бога, замечу, что Он также позволил Адольфу Гитлеру стать нашим вождем.

– Ну да, тоже верно. А вступая в нацистскую партию, вы знали, какая участь уготовлена евреям ее программой?

– Тогда я не увидел в программе ничего, предполагающего необходимость физического уничтожения евреев.

– Вы читали «Майн кампф»?

– Честно говоря, начал, но не закончил.

На этот раз весь зал всколыхнулся, кое-кто даже вскрикнул. Регине почудилось, что она узнала голос Тамары Котецкой, которая до войны так чудесно пела. Впрочем, она могла ошибиться.

– Прошу сохранять спокойствие, – судья сказал это не очень громко, будто понимал, что его вряд ли послушают. – Скажите нам, господин Бибов, вы ведь были главной персоной в гетто?

– В том, что касается хозяйственной деятельности, можно сказать – да. Но обо всем прочем решало гестапо, руководствуясь линией партии.

– Что это такое: все прочее – вы знали?

– О том, что евреев отправляют на смерть, я не знал – мои поездки в лагеря уничтожения, как их сейчас называют, носили чисто служебный характер.

– Господин Бибов! – В голосе судьи появилась гневная нота.

– Скажу иначе: знать не знал, но мог догадываться.

– Господин Бибов, надо ли напоминать, что с нашей стороны вам ничто не грозит? Я понимаю, вы стараетесь показаться в наилучшем виде, но это бессмысленно, поверьте. Говоря неправду, вы только выставите себя на посмешище, а вряд ли вам этого хочется.

– Да, вы правы. Мне уже ничто не грозит. И незачем что-либо скрывать. Да, я все знал. Не дурак, в конце концов.

– Разумеется, нет. Зачем же вы все-таки произносили эти лживые речи: «Я, Бибов, ваш добрый друг, я хочу, чтобы вы пережили эту войну. Доверьтесь мне, я переведу вас в безопасное место». А потом тех, кто обоснованно вам не доверял, лично отлавливали по подвалам.

– Простите, ваша честь, не хочу вас обидеть, но вы обвиняете меня в двух вещах, которые нельзя ставить на одну доску. Первое обвинение, относительно лживости моих речей, я легко опровергну. Я действительно считал себя покровителем этих людей. Да, я знал, что большинство погибнет, но что можно было дать им лучшего, чем лишний день надежды? Хотя бы за это я мог ждать благодарности.