Обезумевшие в джунглях
Из книги знаменитого путешественника Марко Поло: «На Андаманских островах живут маленькие люди, каннибалы с песьими мордами».
В аэропорту Шереметьево им предложили оставить теплые вещи и дали к ним пластиковые мешки: летели далеко на юг. Тащить из чемоданов гавайские рубашки и снимать зимнее нижнее бельё в зале, в не отгороженном углу, на людях, неудобно.
– Ах, пусть смотрят, сказала женщина и попросила мужа расстегнуть на спине тугой лифчик. У трапа образовалась толкотня, пропускали вперед западников, видимо англичан, потом немцев.
– Они не полагают себя гостями – подумал Вадим. – Поколениями свободней и богаче. Богаче и свободней.
Места оказались против ревущих турбин. Индийские стюардессы старались походить на европеек. Русских собралось человек восемь. Часа через три подали горький и острый завтрак.
– Горчичное масло, – сказал сосед. – У них, в Индии оно как у нас сливочное, и желтые горчичные поля. Вадим и Тина летели на Андаманские острова. Сосед усмехнулся и промолчал.
ВАДИМ. В старших классах московской школы он подрабатывал лежащим трупом, в пьесе Бориса Васильева «А зори здесь тихие». Расходится занавес ко второму действию, сцена черна. Постепенно светает, видны трупы солдат. (Из кулис тянет понизу замогильным холодом). Чтоб не шелохнуться, не моргнуть думай о приятном: недалеко девушка лежит, в кирзовых сапожках. Слышна канонада и актеры говорят в зал громко, можно шептать не повернув головы. Так однажды познакомился Вадя с Романом Ромодиным, лежавшим напротив.
Потом Вадим лабал джаз. Дул в трубу корнет – а – пистон. Знал, обойден природой музыкальностью. На людях не звучит труба мягко, тоскливо и сладко, не разливается просторным речитативом безнадежной грусти о прошлом. Дома вечером, выпив немного коньяка, он гладит всегда теплую медь корнета. Вспоминает, как в армии трубил «зарю» и «спать, спать по палаткам». Вложив сурдину, наигрывает Rhapsody in blue и Stardust. Голубая рапсодия и Звездная пыль.
Под мостом Мирабо тихо Сена течет
И уносит наши мечты.
Минуют воды Сены и дни любви.
Он играл с влажными глазами о любви, которой не знал. Сосед стучал в стену.
Играли на танцах, пока не рухнул Главрепертком. Умирают в России страхи, открылись вольные поля. Группа назвалась «Воздушный шар». Для провинции это первый бойз – банд, мужской оркестр, жесткий. На афише заветное – Москва. На гастролях зажигали, созвучно времени, тяжелый рок. Иногда Вадим опускал трубу и громко, резко вскрикивал. Не он это придумал. Не зная английского, ребята на сцене громко обменивались путаными фразами. Много пили и веселились с девицами. Вадим сторонился и музыкантов, и девушек – нахальных и опасных фанаток. Автограф даст, в гостиничный номер не впускает.
В Северо-Уральске стучат неуемные фанатки в двери клуба, кричат: «Мальчики, на автографы выйдите, не будьте жлобами!». Одна крикнула: «Не выйдете – не встану» и плюхается лицом в снег, мороз за двадцать. Ждем пятнадцать минут – лежит, двадцать – лежит. Замерзнет, до больницы. Девочки закоченели на ветру. В клуб всех отвели. Катя, которая вниз лицом лежала, потом вышла замуж за осветителя.
Той же зимой, в Златоусте, стук в балконную дверь. Фанатка, по виду лет шестнадцати, но в теле, пиджачок фирменный маловат. Взяла у подруги надеть. Поверх зимних джинсов короткая юбка.
– Ты как сюда попала.
– Соседний номер пустой, перелезла на балкон. Дай автограф.
Расписался на афише, она мнется, не уходит.
– Вадик, можно я подругам скажу, что мы с тобой напились и… трахались.
– Спрашиваешь зачем?
– Приметы нужны, не поверят. У тебя нет ли шрамов, родинки ниже спины?
– Поперек живота два шрама за русско-японскую войну.
Ушла победительно.
В Москву вернулись к весне. Ехали поездом и видели серые, готовые вскрыться реки… Был я Вадя. В тусовке прохожу Вадиком еще лет десять. Скорбно. Завязывать надо, бежать. Меня зовут Вадим. Душа моя проста, мысль робка и сера. Я не разделяю ничьих взглядов и не имею своих. Дремотно ночью, спишь и помнишь, что спишь и утром должен на что – то решиться. Поехал в Химки и бросил корнет в Москву – реку. Труба скрылась мгновенно и беззвучно, и не больно мне. Поставил выпивку музыкантам, осветителям, звуковикам. Многолюдные поминки.
– Мы чудно повеселились… прощайте, и спасибо.
Далее мысли вязли, в вуз ли поступить, или менеджером по продажам. По пропажам. Все торгуют. Месяца четыре он ничего не делал. Заполнить ли пустоту чтением высоких журналов. Писательницы вышивают мелкой вязью. Писатели намекают на нечто высокое и абзац приходится читать дважды.
Друзья заходили все реже и грузили проблемами. – Проблем нет, – отвечал Вадим. – Прочисти желудок и откроешь светлый мир.
Мать, занятая собой, ухоженная, с претензией на гламур: фитнес, педикюр, массаж, наращивание ногтей, маска, озонирующий бассейн. Она свирепела под тяжелый рокот рока, видела занятье Вадима недостойным. Не достойным чего? Мать рада вечерней тишине в квартире. Купила Вадику путевку в Крым.
Ах, Гаспра. // В парке Чаир распускаются розы // В парке Чаир наступила весна. На дорожках светлого песка встретил он Тину. Обнимались и шептали друг другу на ухо, что в голову придет. Такая была, обещавшая полную, невозможную и неизбежную близость, их игра. Но не сказаны откровения о прошлом, о любви. Обессилев, они уехали в Севастополь.
Билеты достались на старый и небольшой, но каюты под вишневое дерево, пароход. От Ялты довольно сильно качало, в баре кроме них и пьяного в лоск бармена, никого не было. Бармен пытался пить боржоми из бутылки, облил лицо и грудь. Снял белую крахмальную рубашку и остался в тельняшке.
– Я вообще-то военный моряк. Прощай, оружие.
Качка усилилась, валило на борт. Бутылки в стойке бара злобно звенели.
В Севастополе ветер раскачивал суда у причалов. Скрипели якорные цепи. Ветер продувал белую аркаду Графской пристани. Он стих к полудню, купались на диком пляже в виду обломков античных колонн Херсонеса. Поднялись к мемориалу. Тихо, священно, пустынно. По углам площадки памятника четыре высоких каменных шара. Тина забралась на шар фотографироваться. Ветер с горы схватил ее платье, обнажив до пояса белый, еще не загоравший, живот. Стоя на шаре над Вадимом, засмеялась чисто. Подобрала платье.
– Женюсь, сказал себе Вадим в пронзительной, горячей пустоте. – И Тина поняла, мой муж.
ТИНА. Её родители сыграли свадьбу в бараке в Кунцеве. Работали, как все, на великом, секретном авиазаводе имени Горбунова. Умелые и грамотные рабочие, от имени таких людей строился жертвенный социализм. Гуляли в Филевском парке. Там был трамвайный круг номеров тридцать один и сорок два. (Девочка Тина забралась в трамвай, ехать во Дворец пионеров. Заблудилась, конечно. Москва верила слезам. К вечеру она дома ревела). Родители думали переехать в Москву. Она сама пришла к ним на Фили, потом в Кунцево. Девочка подросла, округлилась.
Тина поступила в техникум. Одноклассники готовились в вузы, постепенно отдалялись. Она не злилась, не в палатке беляшами торгует.
Шумит, как улей, родной завод. Тина работает на техническом контроле. В цехе сплошь мужики. Слесари хватают готовые детали с автопогрузчика, чтобы сдать их же еще раз. Мастера смотрят презрительно, обзывают щипачами, полтинничниками. Начальник смены зовет Тину в свою застекленную будку. Когда-то задернул занавески, взял молодую за зад и поцеловал вялыми старческими губами. Она жестоко ударила. Воцарился мир.
Имя Тина – Алевтина ей идет. В цехе ее берегут, замуж не выйти. Да не пойдет она за заводского.
Вадим второй год корпит в туристской фирме «Мария». Дело было так. Друг неизбывных школьных лет Рома Ромодин пригласил и запряг. От его бурной активности Вадим устал еще в школе. Рома видный парень, продавщицы и кассирши ему улыбаются. В Советии трудился в профсоюзах и вышел на международный туризм. Ему льстили, задаривали мужчины. На их деньги он водил в рестораны женщин. Те были иногда снисходительны. Милан и Брюссель, Париж и Лондон стоили мессы, в холостяцкой комнате, на два – три часа. Вадим ничего не просил и ездил один раз в Мадрид. Видел памятник Колумбу, огражденный мощными струями падающей сверху воды. День вырвал на музей Прадо. Отпустил гида: живопись ясна, или загадочна, без слов. Он нечужд , как говорят.