Не из нашего ли дома изливаются «Две тысячи отравленных слов»? Тема для раздумья. Б.Г.»
Опасно. Пока не КГБ, не смертельно.
Поцеловал маленькую, уже морщинистую, приятно пахнущую притираниями ладонь Софьи.
– Скажи своей, пусть сматывается. И чтоб не мучила тебя по ночам: глаза ввалились. Разорвала листок пополам, вчетверо, ввосьмеро.
Первый отдел, опору КГБ, возглавляет Маруся Горгоне из обширного клана Горгонидов. Они стоят, змееволосые, у вершины Олимпа. Сама же Маруся – Валькирия, реющая над полем брани с огненным мечом. Достойнейших воинов уносит она к волшебным пирам Валгаллы. Эх, Маруся!
Марусю Горгоне мало кто видел. Вершит Софья, весталка у огня партийного благочестия. Весталку сопровождал на Форум ликтор. Если встречался при том ведомый на казнь, она могла помиловать (Сергея), лишь кивнув ликтору. Весталка блюла тридцатилетний обет девственности. Клятвопреступницу закапывали живьём на Злодейском поле. Софья Павловна не давала обета, но приближавшегося к деве мужчину забивали палками у храма Весты. Софью никто не целовал. Во сне видела себя знойным деревом и плоды на ветвях: корреспонденты, дикторы, политобозреватели, телеоператоры по всему свету.
– Мюр, поезжай с ней.
Показывала Сергею Прагу. Зал в Градчанах. Расписанные в шестнадцатом веке стены, широкие окна. Сквозь них депутаты Сейма выкинули католических прелатов. Выгляни из окна. Прелатам ничто не угрожало, окна в полуметре над землей. Наш голубиный чешский характер. Ян Гус на костре всех простил.
«У Швейка». Над входом улыбается великий солдат и написано» Ресторан». Как же так? С первой строки романа: «Убили, значит, Фердинанда – то нашего» Швейк «промышлял продажей собак, безобразных ублюдков, которым он сочинял фальшивые родословные». Следовательно, рестораций не посещал. Швейк сиживал в пивной. На стенах зала автографы Ильи Эренбурга, маршала Рокоссовского, Валентина Катаева, многих. Карикатуры углем на Швейка, войну, жизнь, судьбу. Солдат Швейк, воткнувший винтовку штыком в землю. «Я думав, чловек але птах, а он есмь говно». Я думал, человек как птица, а он говно.
Оберкельнер кивнул Алене и подошел обслужить.
– Чужая слава, сказала она. – Дед композитор, не великий, как Сметана и Дворжак. Но его портрет на банкноте в пятьсот чехословацких крон. Сергей открыл бумажник и нашел немалое сходство.
Проголодавшись, привела в монастырскую столовую. Шаткие столы, чечевичный суп, кнедлики. – Не учите чехов делать кнедлики, – говаривал солдат Швейк. – Через полвека их учили танками. Монахини заговаривали с Аленой. Она воспитывалась в их монастырской школе и пела в хоре. Белая блуза, черная юбка, серая косынка. Алена прожила недоступные ему годы.
Сергей выучил по-чешски: Vispadash jeko kralovna – выглядишь как королева.
Робко пришел в дом. Ему удавалось не встречаться с мужьями немногих любовниц. Во втором этаже живет Алена с мужем. На обширной площадке деревянной лестницы спит добрый дог. В первом этаже наигрывает на пианино старый человек с денежной купюры. Буги-вуги задумчиво.
Иржи толкует противоборство своей страны и СССР как столкновение западного чешского индивидуализма «я» – с коллективным советским сознанием «мы». Сергей заговорил о соборности русского сознания, начиная со «Слова о полку Игореве».
Иржи сосредоточен и нехотя говорит с русским.
– Он знает о нас, шепнула Алена. Сергей на миг остолбенел и скоро ушел.
Через день русские танки стояли в центре Праги. Народ беснуется и плачет, камни, звеня, лупят броню. «За нашу и вашу Свободу». Добрые чехи хотели заменить реальный социализм хорошим… Пошел дождь, толпа прибывала. Рядом старик сказал, махнув на танк:
– Они под крышей, а мы мокнем.
Ночь угара. Граница открыта, триста тысяч чехов и словаков бегут в Австрию, в ФРГ, по всему миру. С рассветом уедет Алена.
– Машину поведешь ты и Иржи, сменяясь. Восемь часов до Вены.
– Вернусь в Москву.
Алена заплакала, желтизна по лицу, постарела в миг. Сергей поехал с ними до городка на чешской стороне. За речкой видны виноградники и дальше беленые дома.
Еще не поздно. Жизнь одна.
– Не научила тебя свободе. My milovaty ano naspali na ves zivot. Мы любили да наспали на вес живот (на всю жизнь). Иржи отвернулся. Они обнялись.
– Ты моя жена на вес живот.
Машина пересекла мост. Там поле пивного хмеля. Высокие шесты правильными рядами, вьется зеленый хмель. Скрылась машина.
Карьера Сергея кончились с падением СССР. Об этом он не жалеет. Душа его умерла. По слухам, жизнь одна. Приходит верный ангел Софа. Она еще работает на Пятницкой 25, хотя первого отдела там нет и, говорят, не будет. Как знать, Горгониды стоят у очередного Олимпа. Новости Сергея не интересуют, он владеет магазинчиком на углу Столешникова переулка и Петровки. Где была двухэтажная гостиница «Урал» и при ней, если кто помнит, мужская парикмахерская.
Финка
«Случайно падали звезды». Земфира, песня «Прогулка».
«Случайность – проявление внешних неустойчивых связей в действительности».
Барух де Спиноза.
Город Агрыз знаменит в Татарии Замковым заводом. Все там работают, делают замки на сараи, вагоны, на арестные «воронки», калитки, на удобства во дворе. Много чего требуется запереть. Выпускают сейфы. К ним полагаются три ключа. Слесарь точит еще один и прячет дома. Иногда на четвертый ключ падает дорогой покупатель. Способствует ли замковый ассортимент ужесточению нравов, не ясно.
Более ничего в Агрызе нет, кроме ресторана «Прибой». До Перестройки деньги у заводских были, народ вечерами ломил в единственный «Прибой». Там вся обслуга молодые нетесаные татары. Не пьющие, все в злом стремлении содрать десятку и еще, еще. Вынуждали заказывать горячее и много водки. Горячина – мясо несъедобное, а водка и дома. Беспощадны: час отсидел – освободи место. Набегут официанты ордой, скрутят и выкинут на снег. Одна слава, в ресторане был. Был и четырнадцати лет Павел, по случаю, с мамой и отчимом. Он сидел против большого зеркала, мелькали пьяные лица, женщину ударили. Паша испугался.
Крохин Павел бросил школу и сбежал из города Агрыз. Бежал из-за финки, стального клинка. Пришел к приятной девочке Тоне уроки учить. Тихая Тоня отличница и шефствует по математике и физике. Получится – поцеловать, тронуть губами нежный уголок ее рта. На стенном ковре увидел роскошный, не очень большой нож, в конце тонкий как жало, наборная ручка цветными кольцами. Два часа под тихие объяснения теорем и задач смотрел на сверкающую сталь. Уходя, снял клинок со стены. Будь кто в комнате, не мог бы украсть, и жизнь пролегла бы иначе. Лишь только коснувшись лезвия, почувствовал чужую, бурную силу в себе. Слов «фетиш, фетишизм» Паша не слыхал. Прорезал боковой карман брюк и лезвие в самодельной кобуре касалось ноги, а небольшой эфес и рукоятка всегда в кармане под правой рукой.
О последствиях кражи Павел не думал. Трое знакомых ребят встретили у крайних гаражей, гиблое место. Бежать бы, но клинок жжет в кармане.
– Отдай финку, блядский гад! Ее Тонькин брат из зоны принес! (В небольших городах ребята уважают «мотавших срок». Девочки ищут трагической любви приблатненых. Прилипчивая бравада зоны. Эта беда не оставила фабричные поселки и ныне).
Трое побросали сигареты, свидетельствуя о серьезном. Повалили на снег и ногами. Паша извернулся вынуть нож и вскочил. Пацаны разбежались. Он побрел оврагом, держа на заводскую трубу. Чистого снега по пояс.
Дома нет никого. Будь мама на кухне да спроси, дать ли ужин, судьба Павла не изменилась бы круто. Впереди каникулы, а там может быть отдам финку. В школе он вор, Тоню жалко. Но против трех дрался… Мамы все не было. Холодно Паша вынул из закладки отчима девяносто рублей (никогда его не увижу), оделся потеплей. В три дня он добрался до Ленинграда. Подобрал водитель фуры с надписью на борту: «Не тормозить! Пустой, трезвый, денег нет». Ехали быстро.