Она много думала про Шестидневную войну, когда мы бродили по центральной лужайке кампуса Гиват-Рам.[514] Дай я расскажу тебе, предложила она, как я ездила в учебку, где сидели несколько моих друзей в самом конце войны. Мы дурачились в одном из бараков. А потом Игаль взял какие-то ботинки и стал играть ими в «горячую картошку». «Гиштагата? Ты с ума сошел?» — набросилась я на него. Это были ботинки Гади, которого убили накануне возле Кунейтры.[515] «Ma йеш! — ответил Игаль. — Ну и что? Если бы меня убили, Гади бы делал то же самое». И он продолжал игру. И знаешь что, Давид? Игаль был прав.

Тами была смелой и независимой, особенно это было видно в иерусалимском Старом городе. Мне страшно себе представить, что думали арабские торговцы о ее гибкой фигуре в коротеньких шортиках и сандалиях. Их закутанные в покрывала женщины отводили взгляд. Когда к ней начинали приставать ребята помоложе, она просто не обращала на них внимания: дикий цветок, явно равнодушный к своему экзотическому запаху. Она в жизни не показала бы, как много значили для нее эти прогулки по заваленным мусором улочкам так недавно отвоеванного Старого города, и даже я, ее доверенное лицо, редко видел, что на самом деле происходит. Однажды она взяла меня на гору Сион, чтобы показать мне место, где перед войной она часами стояла и мечтала так близко, что почти могла коснуться стен Старого города, и так, что бойцы Иорданского легиона точно видели ее. А однажды, когда мы болтали, сидя в 15-м автобусе, в переднюю дверь вошел солдат, и она вдруг вскочила. Тами застыла на каких-то две-три секунды, а потом опять упала на сиденье рядом со мной. «Я могла бы поклясться, что это Боаз! Он так похож на Боаза!» Она закрыла глаза, чтобы не расплакаться.

Азулай относились ко мне, как к родственнику. Госпожа Азулай отдала мне комнату Шмулика, а его самого отправила спать к приятелю. Я брал велосипед Шмулика, когда мы с Тами ездили на пляж. Именно там я впервые начал грезить о том, что я гуляю вдоль Средиземного моря с кем-нибудь, кто так же свободен духом, как Тами, и без усилий говорю на израильском иврите. На следующее утро Азулай-отец разбудил меня в 5:i5– Он настаивал, чтобы я сделал зарядку вместе с «ребятами». Господин Каган, директор той самой школы, уже ждал нас в машине. Оба мужчины начали упражняться. Немного поплавав в море, Азулай десять минут ходил на руках. «Бен-Гурион[516] мог делать это по полчаса», — сообщил он мне.

Я был у Азулаев еще один раз, летом 1969 года. Потом я потерял с ними связь.

Когда в четыре часа дня зазвучала сирена, я подумал: какая удивительная страна Израиль. Они напоминают людям, что скоро будет Неила[517] и закроются Врата молитвы. Но когда мы с Мири подошли к синагоге, нам велели бежать домой и включить радио. Египет внезапно напал на Израиль на всем протяжении Суэцкого канала. Так началась Война Судного дня.

В отличие от других «англосаксов», которые приехали в Израиль насовсем, купили квартиры, воспользовавшись помощью государства, и вообще имели всяческие зхуйот, то есть привилегии на покупку машин, холодильников и телевизоров, мы с Мири жили на мою стипендию в неотапливаемой съемной квартире. Государственные субсидии должны были получать те, кто действительно в них нуждался, — многочисленные репатрианты из Советского Союза. Мы взяли только помощь в оплате аренды за квартиру на месяц.

Так что у нас не было телевизора и не с кем было его смотреть, и поэтому мы не видели, как наши израильские друзья падали духом и плакали, когда перед камерами проходили ряды военнопленных в Египте. Мы не видели, как падали израильские самолеты. Мы не знали и не хотели знать, как близки мы были к гибели. Вместо этого мы с Мири решили продолжать обычную жизнь. Конечно, я сдал кровь в американско-канадском землячестве в Израиле, которое случайно оказалось по соседству, и умудрился потерять при этом сознание. По ночам мы честно закрывали окна черной бумагой.

Каждый день люди внимательно просматривали списки погибших в газетах. Я воображал, что мне не о чем беспокоиться. Я не знал никого, кто носил бы форму.

Но я ошибался.

По пути в Национальную библиотеку меня остановила Хава, моя бывшая однокурсница, и спросила: «Ты слышал, что случилось с Азулаями?» Самолет Шмулика, рассказала она, подбили над Сирией. Меня больше удивило, что маленький Шмулик стал летчиком, чем то, что он погиб. А зять Тами Шимон, командир танка на Голанских высотах, пропал без вести. «Знаешь, — приглушенным голосом, почти шепотом, сказала Хава, — сирийцы очень плохо обращаются с пленными».

Я поблагодарил ее за сообщение и пошел дальше.

Что я должен был делать?

Я должен был сесть на автобус и отправиться на север, в Хайфу, а из Хайфы в Кирьят-Хаим. Дорогу я знал. Язык я тоже знал. Это заняло бы у меня немного больше времени, чем обычно, потому что большинство автобусов было передано на военные нужды, но до дома Азулаев я бы добрался.

Я бы обнаружил, что дверь открыта. Я бы вошел молча, как принято входить в дом скорбящих, я, наверное, увидел бы Тами сидящей на низенькой табуретке, как предписывает традиция, рядом с родителями и сестрой. Скорее всего, на столе лежал бы альбом с фотографиями — два альбома, один с фотографиями Шмулика, а один со свадьбы, потому что его сестра Тами недавно вышла замуж и, похоже, беременна. Как прекрасно выглядела Тами на этих свадебных фотографиях в чулках и нарядном платье! Я бы сидел с ними и пил миц эшколийот, грейпфрутовый сок, и, наверное, я был бы там, когда пришел офицер с ужасными новостями о Шимоне, — что сирийцы взяли его в плен, пытали, разрубили тело на части и засунули гениталии в рот.

Арабский военный кодекс, спросил бы я себя, требует, чтобы тело врага разрубали на части после того, как он умрет, или до? Требует ли этот кодекс, чтобы сердце все еще билось, когда отрезают гениталии? Мне нужно было это знать, потому что сейчас так много говорят об арабской чести. И сколько своих пленных они возьмут в обмен на его истерзанное тело? Никто не умеет проворачивать сделки так, как сирийцы.

Если бы я пришел, мои слова никого бы не утешили. Госпожа Азулай все равно так и не оправилась бы после смерти сына и зятя. Но я, по крайней мере, был бы там, вместе со своим другом Тами, вместо того чтобы сидеть в Национальной университетской библиотеке и читать брошюры на идише.

Единственное, чем я горжусь — и это была идея Мири, а не моя, — перед тем, как уехать из Израиля, мы вернули всю сумму субсидии на съем квартиры, все до копейки. Это стоило нам некоторых усилий, потому что Министерство абсорбции не приспособлено принимать возвраты. Мы сделали это в отличие от одного из наших американских друзей, который с большой выгодой продал квартиру в районе Гива-Царфатит,[518] вернулся в Штаты, а потом написал книгу, развенчивающую сионизм. В каких бы прегрешениях, которых не искупит никакая Война Судного дня и никакая молитва Судного дня, я ни был виновен, я совершил их по ошибке.

Мы уехали из Израиля в начале июня 1975 года. Из иллюминатора самолета Эль-Аль[519] я увидел по пояс голого человека, который работал в люке возле ангара. Было два часа дня, и было очень жарко. Что бы он ни делал, сказал я себе, он в большей степени человек, чем я. Теперь, когда я заново переживаю этот решающий момент своей жизни, я хочу сказать — и в большей степени еврей.

Глава 29

Нью-йоркский еврей

Ну ладно. Ты вылетел из Хавурат Шалом. Ты изменил своей мечте — и мечте твоего брата и сестры — жить в Израиле. Может быть, следующим шагом должно стать преподавание в Семинарии? И вот наступил 1985 год, и ты уже доцент. А что плохого, позвольте спросить, в том, чтобы быть нью-йоркским евреем? Рут отдала бы свою правую руку, чтобы жить на Манхэттене. Но твоя сестра застряла в Монреале — крупная рыба в мелком прудике.