Самовит ввалился в горницу и сел, устало привалясь к стене и чуть прикрыв глаза.

— Всё ли сделал как надо? — Волчий Хвост стоял спиной к варягу у небольшого стола и внимательно его рассматривал, невесть что собираясь на нём увидеть. На столе лежал большой кусок кровяной колбасы, взрезанный по краю коровай, печёная репа, первый весенний лук и кувшин с квасом.

— Всё, — кивнул старшой, не открывая глаз. — Порядок. Да ты и сам видел, воевода. Эти трое, они всяко слышали, как мы про Свенельда говорили. Так что тот драпать будет взаболь, а после спрячется. В городе спрячется, не иначе.

— Угу, — задумчиво сказал Военег Горяич, садясь за стол, и кивнул варягу. — Садись, ешь. Когда ещё придётся…

Несколько мгновений воевода и его старшой уминали еду за обе щеки, потом, когда первый голод сгинул, Волчий Хвост спросил:

— Прапор спустили?

— Да, — сглотнув кусок колбасы, ответил Самовит. Отпил глоток кваса. — Какой из утра подымать?

— Чёрный, — коротко ответил воевода. Упало молчание. Оба прекрасно поняли друг друга, и у обоих вмиг пропало желание о чём-нито говорить и вовсе смотреть друг другу в глаза.

Тот кметь, что сбежал, прячется ныне где-нито в посаде. И скоро, уже завтра к полудню весь Ирпень будет знать про мятеж Волчьего Хвоста. И уж после донельзя дерзкого и вероломного захвата крепости поверят в это все. Тем паче, что увенчалось это немалой кровью.

— Сколь убитых? — не подымая глаз, спросил воевода и отодвинул опустелую чашку.

— У нас — двое, — глухо ответил Самовит. — У них… десятка два, не меньше…

Помолчали. А про что говорить.

— Наши… что?

— Молчат, — обронил Самовит всё так же глухо. — Верят они тебе, воевода…

— На том и держусь, — вздохнул Военег Горяич. — Этого… Жара — нашли?

— Нашли… двоих следить за его домом поставил.

Теперь им оставалось только ждать.

А поздно ночью, когда темнота навалилась на град тяжёлой чёрной тушей, выставленная Самовитом стража выпустила из ворот одинокого всадника с двумя заводными конями, кой, махнув воротным рукой, скрылся в темноте в направлении Вышгорода.

Тишина. Только в темноте изредка слышен шёпот: жаркий — женский, спокойный — мужской.

— Долго я здесь прятаться буду? За бабьим-то подолом?

— Т-с-с… не за бабьим, а за моим, — с тихим смешком отвечает она. — Нельзя тебе выходить. По улицам варта ходит. Далеко ты уйдёшь, как же…

— Да не могу я!.. сколько можно?

— Пока плечо на заживёт. Эвон, стрела-то насквозь прошла, как только кость не сломала. Ладно, ещё бронебойной били, не срезнем — вовсе бы без руки остался.

— Умная ты моя, вояка, — вздыхает он и признаётся. — Не сидится мне на месте…

— Зудит, — опять со смешком и понимающе говорит она. — Ничего, перетерпится. Переждать нельзя только роды, смерть да понос…

— В граде что? — спрашивает он, помолчав, и она облегчённо вздыхает.

— Смутно в граде, — говорит она и её голос вздрагивает. — Шепчут невесть о чём… И будто Волчий Хвост к печенегам переметнулся… и будто с козарами сговорился… и про греков шепчут.

— Брехня, — говорит он озлобленно. — Всё брехня.

— Страшно мне, ладо, — говорит она. — Поцелуй меня.

— Не бойся, всё будет хорошо. А брехне не верь.

— Да как же не верить-то, ведь…

— Греки тут вовсе ни при чём, — устало вздыхает он. — Свенельд объявился, слыхала ль?

— Ну…

— Вот тебе и ну. Волчий Хвост с ним снюхался, не иначе. Слышал я его кметей.

— Это война, ладо?

И он, помедлив, отвечает:

— Да.

И сразу же падает каменно-твёрдая тишина, слышен только тихий плач девушки.

Тихо-тихо ползёт по Ирпеню молва, прячутся по углам и тянутся паутиной шепотки. Град замер и затих, словно бык, с маху оглушённый дубиной. А по улицам, коих в Ирпене всего пять, чеканя шаг, идут дозоры Волчьего Хвоста. Не больно доверяют Военежичи вартовым, да верно — как и доверять, коль они при взятии полтора десятка варты навьём положили.

В тени притаился человек, сдерживая даже дыхание. Спаси Велес, что они хоть собак с собой не взяли, — мелькнуло в голове, когда он провожал дозор взглядом. Потом, когда дозор скрылся, Чапурин кметь осторожно выскользнул из темноты и бесшумно побежал вдоль улицы.

Два шага,

вдох,

два шага,

вдох…

Высокие пали вздымались сажени на три зубчатой стеной. Чапурич представил было себя сидящим на такой пале, усмехнулся и полез на вал. Ухватился за острия палей, передохнул с полминуты и медленно-медленно, чтобы не выдать себя резким движением, высунул голову над частоколом.

В темноте прыгать вниз, очертя голову, было страшновато, но иначе было нельзя — вспомнив тех, на улицах, он поёжился и решительно полез на пали.

И именно тут из прогала в тучах выглянула луна и облила бледно-прозрачным голубоватым светом холмы, лес и крепость. И в первую очередь — человека на гребне тына. Дозорные Волчьего Хвоста на миг опешили.

Беглец взмахнул руками, сиганул вниз. И тут же тишина взорвалась криками, топотом, матом и собачьим лаем. Беглец скатился по валу к Ирпеню, нырнул в воду и бешено заработал руками и ногами. Отплыть подальше, подождать, пока течение снесёт его вниз и потом уже выбраться на сушу — всего и дел.

Чапурич рассчитал почти всё — и то, что тын не так высок и вплотную подходит к реке, и то, что Военежичи не полезут в погоню за тын. Забыл только об одном — что они все родились на степной меже, выросли и возмужали в войнах, и с луком в руках не уступят ни козарину, ни печенегу…

Боль вдруг взорвалась в голове бешеным слепящим сполохом, руки отказались повиноваться, по животу пробежала судорога, и последним гаснущим всплеском сознания.

На стене двое воев несколько времени вглядывались в полумрак, потом один вздохнул, опуская лук.

— Попал? — негромко спросил второй. Первый в ответ только молча пожал плечами.

Солнце краешком алого полотнища задело окоём, и по Ирпеню покатилась звонкоголосая перекличка петухов. Сквозняк из узкого окошка клети шевелил чупрун, щекоча бритую голову. Чапура жадно слушал, втягивая сквозь зубы холодный утренний воздух, и гадал — какие ж петухи? Вторые, третьи? Почто-то это казалось ему донельзя важным.

— Это уже третьи, — раздался за спиной ровный голос Волчьего Хвоста. Чапура резко обернулся, сжав зубы до боли. Дверного скрипа он не слышал, шагов тоже — но на пороге сидел могучей глыбой Военег Горяич Волчий Хвост, а из-за неплотно прикрытой двери за его спиной сочился всё тот же знобкий весенний сквознячок.

Чапура, прищурясь, уселся на лавку у стены:

— Чего пришёл? — спросил враждебно и холодно.

— Погоди звереть, — неожиданно миролюбиво сказал Волчий Хвост, плотнее запахнув на груди плащ-коцу. — Разговор есть…

Двое кметей на забороле сперва не слышали ничего, видели только как воевода зашёл в клеть, в которой держали голову. Невольно переглянулись. Потом до них долетел полный злобы выкрик Чапуры:

— Тать! Проклинаю! Поди прочь!

Распахнулась дверь, Волчий Хвост выскочил из клети, как ошпаренный. Он обернулся, словно хотел что-то сказать, но дверь уже захлопнулась. Военег Горяич дико огляделся, заметил обоих кметей, и они мгновенно отскочили от края стены, — не попасть бы под горячую руку. Они уже не видели, как воевода, сгорбясь, задвинул на двери тяжёлый засов и медленно побрёл к крыльцу терема, подволакивая ноги. Куда и делась его знаменитая волчья стать?

А над сползающим с града туманом и радостно-горластой перекличкой петухов на высокую жердь судорожными рывками вползал чёрный прапор.

Жар, поутру выйдя полунагим во двор, случайно глянул в сторону крепости и остоялся. Замер, не отрывая глаз.

Над головной вежой, вздетой над валами сажен на пять, там, где ещё вчера трепетал багряный стяг Владимира с белым падающим соколом, ныне реяло чёрное полотнище с серебряной каймой по краю.

Жар оцепенел. Вестимо, после того, что вчера случилось, можно было ожидать всякого, но чтобы вот так…