— Ладно, ладно. Пошевеливайся, — проворчал Хане. — Видишь — светает.

Верно, светало Земля шла к солнцу — и небо над землей бледнело, ширилось. Над полями встал туман, густой, как вата. А тьма на улицах редела, уходила за реку, в поле, в туман Стали видны дома. Тихие, молчаливые, они казались необитаемыми. Ветер зашумел сильнее. Он шел издалека и нес с собой прохладу и запах тлеющей травы.

— Живей, живей, — торопил Хаче.

Не везло им нынче, ребятам Только подошли они к дому Рашалла, как на базаре заиграл рожок. Пастух, низенький мужик, косоглазый, с безбородым бабьим лицом, стоял у «яток» и, красный от натуги, дул в рожок, — созывал стадо. И вот захлопали калитки, заскрипели ворота — со всех концов местечка полуодетые люди сгоняли на базар скотину. Коровы бежали валким шагом. Они чуяли запах травы, они мычали и спешили. За ними, придерживая локтем спадающие портки, поспевали хозяева, сонные, ленивые. Они ежились, чесались и, широко открывая бородатые рты, зевали гулко, на весь базар: «О-хо-хо, господи боже мой».

Ирмэ плюнул.

— А чтоб те, косому, с твоей дудкой вместе.

Открылись ворота, и Семен, сторож Рашалла, погнал к базару двух коров, одну — черную, другую — белую. За белой, подпрыгивая, бежал теленок.

Семен увидел Ирмэ и осклабился.

— Скупал ты вчера моего жеребца, — сказал он, — дюже добре. Спасибо.

Ирмэ не ответил. Он проворчал что-то и перешел на другую сторону. Вывеску он успел сунуть под крыльцо.

Пастух угнал стадо за реку, на луга. Вернулся Семен. Улица опустела, затихла — местечко уснуло самым крепким предутренним сном.

— Идем, ребята, — сказал Хаче, — а то не поспеть. И вдруг опять показались пожарники, Сендер и Нисен.

— Какая улица?

— Такая, — сказал Ирмэ.

— Как — такая? — удивился Сендер.

— Да эта самая.

— Ничего не понимаю? — сказал Сендер.

Тут и ноеимать-то нечего, — сказал Ирмэ. — Дело ясное.

— Тьфу ты!

Сендер повернулся и пошел прочь.

— Давно бы так, — сказал Ирмэ. — А то — ходят, ходят. Чего, спрашивается?

— Так как же? — сказал Хаче.

— По мне, — сказал Алтер, — п-подождать до завтра.

— Так. — Хаче сердито махнул рукой. — Опять — двадцать пять. Опять, значит, не спать.

— Верно, — сказал Ирмэ. — Идем.

Ребята поднялись на крыльцо. Ирмэ встал на перила и, левой рукой ухватившись за оконный карниз, правой рванул вывеску на себя. По вывеска была приделана крепко, — не подалась никак, ни насколько. Прямо — приросла к стене.

— К-камень бы, — сказал Алтер.

— Чего? — оказал Хане.

— С-стукнуть бы, говорю, разок — она и полетит.

— Голова! — сказал Хаче и полез Ирмэ на подмогу. Вдвоем они чуть приподняли вывеску вверх, потом рванули: вниз, потом влево, потом вправо, вверх, вниз, влево, вправо.

— Пошла, — сказал Ирмэ. — Пошла, миляга.

— Ать-два! — скомандовал Хаче. — Взяли! — И рванул. Рванул так, что один крюк вылетел пробкой. Вывеска, как подбитая птица, левым крылом соскользнула и повисла над самым окном.

— Так ее! — крикнул Ирмэ.

— Тише ты, — сказал Хаче.

Вывеска теперь держалась только на правом крючке. Но до него, черта, не достать было. Ирмэ чуть не сверзился с перил, а не дотянулся. Плохо.

— Л-лестницу бы. — сказал Алтер.

— Иди ты к ляду. — обозлился Ирмэ. — Лезет, тоже!

— Раскачать ее, — сказал Хаче. — Шибко если раскачаешь — не выдержит крюк. Сдаст.

— А ну, — сказал Ирмэ, — взяли!

Вывеска стукнулась об степу. Отлетела. Опять стукнулась. Опять отлетела. И вдруг — острым краем — как хватит по окну! — осколки посыпались.

Ребята прямо замерли со страху. Мать моя! Но уже через минуту их и следу не было — они что духу неслись к мосту, к полю. Подальше, к чорту на рога — только подальше.

— Стой! Держи! — кричал Семен, выскочив за ворота. — Держи! Стой!

Ребята пронеслись по мосту, взлетели на черный холм, кинулись в траву и замерли, застыли. Только сердце билось так, что в ушах звенело. Ух ты!

А за ними в местечке слышались свистки, крики. Со всех сторон к дому Рашалла сбегались сторожки. Подошли пожарники. Явился сам Кривозуб, старший стражник.

— Разойдись! — кричал он еще издалека.

Ребята слышали шум, крик, свист — и лежали тихо, не дыша. Над ними занимался день. Всходило солнце. Птицы пели на разные голоса. Туман рассеялся, росой осел на траву. В шлюзах мельницы зашумела вода. Начиналось утро.

— Как думаешь, Хаче, — сказал Ирмэ, — смекнут — кто?

— Нас Семен видел, — сказал Хаче, — это худо.

— Мало ли что видал. А не пойман — не вор.

— А твоя шапка г-где ж? — сказал Алтер.

Ирмэ обеими руками схватился за голову. Ну да. Нету. Нету шапки.

— Вот те два! — сказал Хаче. — Как же ты так?

— Не пойму. — Ирмэ растерянно щупал карманы. — Забыл, понимаешь.

— Ну, брат, дело — табак, — сказал Хаче.

— П-попадет на орехи, — сказал Алтер.

Ирмэ встал.

— Плевать, — сказал он беззаботно.

Плевать-то плевать, однако заскучал. Верно, дрянь дело. И шапка пропала. И от батьки попадет. И еще Щука всыплет. Эх!

— Говорил я — не н-надо. — сказал Алтер.

— Тебя послушать — всегда не надо, — сказал Ирмэ. — Ты бы, брат, дома сидел.

— Тихо, — сказал Хаче. — Кто-то идет.

По мосту шел человек, шел медленно, останавливаясь через шаг, озираясь, — искал кого-то. Потом полез на холм. И опять стал. Теперь уже его ясно видно было — Симон.

— Симон! — крикнул Ирмэ.

Тот подошел.

— Ну, что? — сказал Ирмэ. — Как там?

— В порядке, — сказал Симон. — Крнвозуб: «Что такое? В чем дело?» А Семен: «во!» — и сует шапку. Кривозуб: «Чья шапка?» А Монька: «Ирмэ!» А Файвел: «Это, говорит, который? Это, говорит, рыжий такой? Сапожника Меера сын?» А Монька: «Он самый, говорит. Он, говорит, вор, плоты крадет. Вор, говорит, и собака».

— Ну-ну, — проворчал Ирмэ. — Потише.

— Что «ну-ну»? — сказал Симон. — Что — я свои слова говорю, что ли? А Файвел, значит: «Иди ты, Моня, спать. А я, говорит, с его папашей потолкую. Я, говорит, так с ним потолкую, что три года помнить будет». А Монька: «Подай его, говорит, сюда, рыжего. Я ему, говорит, покажу! Я ему, говорит, морду набью».

— Вот язва, — сказал Ирмэ.

— Так что же д-делать, а? — сказал Алтер.

— Дело было вечером — делать было нечего, — сказал Симон. — Катитесь-ка вы, ребята, до дому. Пожрите. Поспите. А там видно будет. Ясно?

— Ясно, — сказал Хаче. — Утро вечера мудреней.

На улице Сапожников, недалеко от дома, Ирмэ встретил «колоду»: на плечах, вместо пиджака, одеяло, на голове — подушка, в руках — кровать. Он шел, пыхтел, ругался на всю улицу. Ирмэ его увидал и — юрк в сторону. Ну его.

Глава девятая

Расправа

Ирмэ кто-то тормошил, тянул за ногу — «вставай». Ирмэ отбивался, мычал. Поспать бы. Но уже в закрытые глаза лезло солнце, а в уши забирался надоедливый скучный голос: «Вставай!» Ирмэ фыркнул, открыл глаза, сел.

Рядом стояла мать, Зелде. Глаза набрякшие, лицо темное, опухшее от слез.

«Сейчас завизжит, — подумал Ирмэ. — Здрасте».

Но Зелде сказала: «Вставай, чай стынет». И пошла на кухню. Ирмэ свистнул. Что-то тут не то. Посмотрел и сразу понял: неладно в доме. Уже не рано, а Меера за стеной не слыхать, не работает Меер. Его, должно, и дома-то нету. А в комнате навалено, накидано. Неладно.

На полу, раскинув ножки, сидел младший брат, Эле, сосал палец и большими глазами смотрел на Ирмэ.

— Ну-ка, — сказал Ирмэ. — Поди-ка сюда.

Мальчик подошел. Палец изо рта он не вынимал и глядел исподлобья, волчонком.

— Меер где? — сказал Ирмэ. — Дома?

Мальчик мотнул головой.

— Ушел?

Мальчик кивнул.

— С Зелде поругался, что ли? — сказал Ирмэ.

Мальчик мотнул головой.

— Так ушел?

Мальчик кивнул.

— Работу понес?

Мальчик мотнул головой.

— Ты что? — обозлился Ирмэ. — Онемел?

Мальчик вынул изо рта палец и сказал: