Он сдержал слово и, едва появившись в архиепископском саду, приказал мне изложить ему действительное положение дел и все, что я о нем думаю. Я могу и должен сказать вам, что воистину желал бы, чтобы эта моя речь, в которой глаголали не столько уста мои, сколько сердце, была напечатана и отдана на суд собравшихся трех сословий: в слоге ее можно обнаружить немало погрешностей, но, смею заверить вас, никто не осудил бы выраженных ею чувств. Мы уговорились, что я буду по-прежнему действовать на Парламент, чтобы тот продолжал теснить Кардинала; ночью я доставлю в своей карете принца де Конде к Лонгёю и Брусселю, чтобы уверить их, что в случае нужды они не будут брошены на произвол судьбы; Принц явит Королеве все знаки усердия и преданности и даже всеми силами постарается изгладить в ее памяти знаки неудовольствия, какие успел выказать Кардиналу, дабы войти к ней в доверие и незаметно [90] приуготовить ее к тому, чтобы она выслушивала его советы и следовала им; вначале он сделает вид, будто во всем с ней согласен, но мало-помалу постарается приучить ее внимать правде, к какой она до сего времени была глуха, а по мере того, как озлобление народа будет расти и прения в Парламенте продолжаться, Принц сделает вид, будто против собственного желания, из одной лишь необходимости начинает им поддаваться; таким образом, когда Кардинал не рухнет, а как бы сползет вниз, Принц окажется хозяином кабинета благодаря своему влиянию на Королеву и повелителем народа благодаря общему положению дел и с помощью слуг, которых имеет в его рядах.

Нет сомнения, что в смуте, тогда воцарившейся, одним лишь этим способом можно было исправить беду, и, несомненно также, способ этот был столь же прост, сколь необходим. Провидению не угодно было его благословить, хотя стечением обстоятельств оно и благоприятствовало ему, как никогда никакому другому замыслу. Вы увидите, что из него воспоследовало, но прежде я скажу вам несколько слов о том, что произошло как раз перед тем.

Поскольку Королева покинула Париж для того лишь, чтобы с большей свободой ожидать возвращения войск, с помощью которых она намерена была напасть на город или уморить его голодом (она бесспорно помышляла и о том, и о другом), — так вот, поскольку Королева покинула Париж с одною лишь этой целью, она не стала слишком церемониться с Парламентом в отношении его последнего постановления — о нем я уже говорил выше, он содержал просьбу привезти Короля обратно в Париж. Она ответила депутатам, явившимся к ней с представлениями, что весьма ими удивлена, что Король привык каждый год дышать в эту пору свежим воздухом и здоровье его дороже ей, нежели пустые страхи народа. Принц де Конде, прибывший в эту самую минуту и не поддержавший намерения двора подвергнуть Париж нападению, посчитал, что ему следует, по крайней мере, представить Королеве другие знаки своей готовности исполнить ее волю. Он объявил президенту и двум советникам, которые согласно решению Парламента пригласили его на заседание, что он не явится туда и будет повиноваться Королеве, даже если ему придется заплатить за это жизнью. Горячий нрав завлек его в пылу речи далее, нежели то входило в его намерения, о чем вы легко можете судить, уже зная из моего рассказа, как он был расположен прежде даже разговора со мной. Герцог Орлеанский также ответил, что не явится в Парламент, который принял решения слишком дерзкие и недозволительные. Принц де Конти отвечал в том же духе.

На другой день магистраты от короны доставили в Парламент постановление Совета, которым отменялось решение Парламента и запрещалось обсуждать указ 617 года 91 против министров-иностранцев. Прения были на редкость жаркими, Парламент объявил решение представить Королеве ремонстрации, поручил купеческому старшине позаботиться о безопасности города, приказал всем губернаторам открыть заставы и [91] распорядился на другой же день, отложив все дела, приступить к обсуждению указа 617 года. Ночь напролет я усердствовал, стараясь предотвратить этот шаг, ибо боялся, что, ускорив события, он вынудит Принца, вопреки его собственной воле, защищать интересы двора. Лонгёй, со своей стороны, хлопотал о том же. Бруссель дал ему слово начать прения призывом к умеренности, другие положительно обещали мне то же или хотя бы позволили на это надеяться.

Но наутро все вышло по-другому. Они распалили друг друга еще прежде, чем даже заняли свои места. Ими завладел проклятый корпоративный дух, о котором я вам уже говорил; те самые люди, которые двумя днями ранее содрогались от ужаса, и мне стоило такого труда их успокоить, вдруг, неизвестно по какой причине, перешли от страха, вполне основательного, к совершенно слепой ярости; даже не подумав о том, что командующий той самой армией, одно упоминание о которой наводило на них страх, — а его самого им следовало опасаться более, чем его армии, ибо они имели причины полагать, что он им отнюдь не благоволит, поскольку всегда был весьма привержен двору, — так вот те же самые люди, даже не подумав о том, что командующий этот прибыл в столицу, огласили указ, о котором я рассказал вам выше; указ побудил Королеву приказать вывезти из Парижа герцога Анжуйского, еще красного от ветряной оспы, и герцогиню Орлеанскую 92, совсем больную, и на другой же день вызвал бы гражданскую войну, если бы принц де Конде, с которым я имел по этому вопросу еще одно совещание, длившееся три часа, не избрал самый благой и мудрый образ действий. Хотя он был убежден в злодейских умыслах Кардинала как против общества, так и против себя самого и был столь же недоволен поведением Парламента, с которым невозможно было ни сговориться как с целой корпорацией, ни с уверенностью положиться на отдельных ее представителей, он, ни на минуту не усомнившись, принял решение, какое считал наиболее полезным для блага государства. Твердым, ровным шагом прошел он между правительством и народом, между двором и бунтовщиками, и сказал мне слова, которые память сохранила мне даже в пору самых жарких наших распрей: «Мазарини не ведает, что творит; если не принять мер, он погубит государство. Парламент слишком торопится: вы предупреждали меня об этом, и оказались правы. Если бы, согласно нашему уговору, он действовал осмотрительнее, мы уладили бы разом и наши дела, и дела общие. Но он несется вперед очертя голову и, вздумай я броситься вслед за ним, я, верно, мог бы устроить свои дела лучше, нежели он свои, однако меня зовут Луи де Бурбон и я не намерен расшатывать устои трона. Неужто эти оголтелые судейские колпаки 93 поклялись вынудить меня начать гражданскую войну или придушить их самих, навязав себе и им на голову нищего сицилианца, который в конце концов перевешает нас всех?»

Принц и в самом деле имел причины досадовать и гневаться. Представьте, тот самый Бруссель, с которым он сам обо всем уговорился и который определенно обещал мне держаться умеренных суждений в [92] прениях, первым предложил обсудить указ об иностранцах и не мог привести другого оправдания своему поступку, как то, что он заметил всеобщее кипение умов. Наконец, посовещавшись с Принцем, мы постановили, что он незамедлительно отправится в Рюэль, будет продолжать, как прежде, противиться планам двора, уже принявшего решение напасть на Париж, и предложит Королеве, что вместе с герцогом Орлеанским напишет Парламенту, прося его прислать депутацию, дабы обсудить, как помочь бедственному положению государства.

Во имя истины должен сказать, что это Принц придумал такой выход, не пришедший мне в голову. Однако предложение его так восхитило меня и взволновало, что Принц, заметив мой порыв, ласково сказал: «Как далеки вы от тех мыслей, какие вам приписывает двор! Дай Бог, чтобы все эти негодяи-министры были столь же благонамеренны!»

Я горячо заверил принца де Конде, что Парламент будет чрезвычайно польщен честью, какую герцог Орлеанский и Принц окажут ему своими посланиями, но добавил, что, при нынешнем озлоблении умов, сомневаюсь, чтобы палаты согласились вести переговоры с Кардиналом; если он, принц де Конде, может убедить двор не упрямиться и не ставить непременным условием переговоров присутствие на совещании этого министра, Принц окажется в большом выигрыше, ибо ему одному выпадет вся честь примирения, в котором герцог Орлеанский по своему обычаю будет принимать участие лишь для виду; вдобавок отстранение Кардинала от переговоров в высшей степени обесславит Мазарини и послужит весьма полезным приготовлением к тем ударам, какие Принц намерен нанести первому министру в правительстве. Принц сразу понял свою выгоду и, когда Парламент ответил канцлеру герцога Орлеанского, Шуази, и камергеру принца де Конде, шевалье де Ривьеру, доставившим в верховную палату письма своих господ, что депутаты готовы завтра явиться в Сен-Жермен, но совещаться будут с одними только Их Высочествами, принц де Конде ловко воспользовался этими словами, чтобы внушить Кардиналу, будто ему не следует компрометировать себя и осторожность требует от него выдать необходимость за добродетель. Это сильно уронило особу Кардинала, признанного после кончины покойного Короля первым министром, да и дальнейшее было для него не менее позорным. Президент Виоль, предложивший Парламенту возобновить действие указа 617 года против иностранцев, под поручительство принца де Конде явился в Сен-Жермен, куда Король прибыл из Рюэля, и был без возражений допущен на совещание у герцога Орлеанского, в котором участвовали принц де Конде, принц де Конти и герцог де Лонгвиль.