Могикане и разведчик слушали его неясный, сбивчивый рассказ со все возрастающим интересом. В то время как Давид пытался объяснить, чем занимается племя индейцев, где жила Кора, разведчик вдруг перебил его вопросом:

— Не видели вы, какие у них ножи? Английского или французского образца?

— Мои мысли не были направлены на такие суетные вещи — они были устремлены на то, чтобы утешить девушек.

— Придет время, когда вы, может быть, перестанете считать нож дикаря суетной вещью, — заметил разведчик. — А бывают у них праздники в честь окончания жатвы? Не знаете ли вы каких-нибудь тотемов^[102] этого племени?

— Я могу только сказать, что хлебных зерен у них много; размоченные в молоке, они дают пищу, приятную на вкус и полезную для желудка. Тотемов никаких не знаю. Что касается музыки индейцев, то о ней не стоит говорить. Они никогда не соединяют свои голоса в хвале господу и, по-видимому, принадлежат к числу самых нечестивых из идолопоклонников.

— Вы клевещете на индейцев. Даже минги ждут милости и помощи только от Великого Духа.

— Может быть, — сказал Давид, — но я видел у них странные, фантастически раскрашенные изображения, которые возбуждали в них духовный восторг и пользовались особым поклонением; в особенности одно изображение нечистого, омерзительного предмета.

— Змеи? — поспешно спросил разведчик.

— В этом роде. Это было изображение пресмыкающейся черепахи.

— У-у-ух! — вскрикнули в один голос оба могиканина, внимательно прислушивавшиеся к рассказу, а разведчик покачал головой с видом человека, сделавшего важное, но неприятное открытие.

Потом Чингачгук заговорил на делаварском языке со спокойствием и достоинством, сейчас же приковавшими к нему внимание даже тех, кому были непонятны его слова. Жесты его были выразительны и энергичны. Один раз он высоко поднял руку; когда он опускал ее, то этим движением откинул складки своего легкого плаща; он приложил палец к груди, как будто желая подтвердить этим жестом значение сказанного. Глаза Дункана следили за движениями индейца, и он увидел прекрасно, хотя и бледно нарисованное синей краской изображение только что названного животного на смуглой груди вождя. Ему тотчас пришло на ум все, что он когда-то слышал о расколе делаварских племен на два враждующих лагеря.

Разведчик отвернулся от своего краснокожего друга и сказал:

— Мы открыли то, что по воле небес может принести нам добро или зло. В жилах нашего друга Чингачгука течет кровь вождей делаваров, и он — великий вождь Черепах! Из слов певца ясно, что некоторые индейцы этого племени находятся среди народа, о котором он говорит. Мы идем по опасному пути, потому что друг, ставший изменником, часто бывает свирепее врага.

— Объясните, — сказал Дункан.

— Это давняя, печальная история, и я не люблю думать о ней, так как нельзя отрицать, что это было сделано людьми с белой кожей. Но кончилось все тем, что братья подняли томагавки против братьев, а минги и делавары пошли по одному пути.

— Так вы предполагаете, что Кора живет среди этого племени?

Разведчик утвердительно кивнул головой, хотя, по-видимому, желал избежать дальнейшего разговора на эту тяжелую тему. Нетерпеливый Дункан стал поспешно предлагать отчаянные попытки для освобождения сестер. Мунро, стряхнув с себя апатию, выслушивал безумные планы молодого человека с почтением, не подходившим к его седым волосам и преклонному возрасту. Разведчик дал излиться горячности влюбленного и потом нашел способ убедить его в том, что торопиться в деле, требующем полнейшего хладнокровия и величайшего мужества, было бы полным безумием.

— Хорошо было бы, — прибавил он, — если бы этот человек вернулся в лагерь индейцев и сообщил девушкам о нашем приближении. Когда понадобится, мы вызовем его сигналом на совещание… Вы сумеете различить карканье ворона от свиста козодоя, друг мой?

— Это приятная птица, — ответил Давид, — У нее нежные, печальные ноты, но поет она слишком отрывисто и не в такт.

— Ну, если вам нравится ее свист, то пусть он будет вам сигналом. Помните же: когда вы услышите три раза подряд свист козодоя, вы должны прийти в кусты, где, можно предполагать, находятся эта птица…

— Погодите, — перебил его Хейворд, — я пойду с ним.

— Вы? — удивленно воскликнул Соколиный Глаз. — Разве вам надоело видеть, как садится солнце и как оно встает?

— Давид — живое доказательство, что гуроны могут быть милостивы.

— Да, но Давид может пускать в дело свою глотку так, как этого не сделает ни один человек в своем уме.

— Я также могу разыграть сумасшедшего, дурачка, героя, вообще кого и что угодно, чтобы освободить ту, которую люблю. Не возражайте, все равно я сделаю так, как решил!

Соколиный Глаз смотрел некоторое время на молодого человека в безмолвном удивлении. Но Дункан, до сих пор почти слепо повиновавшийся разведчику из уважения к его искусству и оказанным им услугам, теперь принял вид начальника, противиться которому было нелегко. Он махнул рукой в знак того, что не желает выслушивать дальнейшие возражения, и затем продолжал более спокойным тоном:

— Я могу переодеться, измените мой вид — разрисуйте меня, если желаете, — одним словом, превратите меня в кого угодно, хотя бы даже в шута!

— Когда вы посылаете отряды на войну, я полагаю, что вы, по крайней мере, считаете нужным установить известные знаки и места для стоянок, чтобы те, кто сражается на вашей стороне, — пробормотал разведчик, — могли знать, где и когда они могут встретить друга…

— Выслушайте меня, — прервал его Дункан. — От этого верного спутника вы узнали, что индейцы принадлежат к двум племенам, если не к двум различным пародам. У одного из этих племен — у того, которое вы считаете ветвью делаваров, — находится та, кого вы называете темноволосой. Другая, младшая, безусловно у наших открытых врагов — гуронов. Мой долг — ее освободить. Поэтому, пока вы будете вести переговоры об освобождении одной из сестер, я сделаю все, чтобы спасти другую, или умру!

Огонь мужества блистал в глазах молодого воина, вся его фигура являла собой внушительный вид. Соколиный Глаз, слишком хорошо знавший хитрости индейцев, предвидел все опасности, угрожавшие молодому человеку, но не знал, как бороться с этим внезапным решением.

Может быть, ему и понравилась смелость юноши. Как бы то ни было, вместо того чтобы возражать против намерения Дункана, он внезапно изменил свое настроение и стал помогать выполнению его плана.

— Ну, — проговорил он с добродушной улыбкой, — если олень хочет идти к воде, его надо направлять, а не плестись у него в хвосте. У Чингачгука хватит красок всяких цветов. Присядьте на бревно, и — я готов прозакладывать жизнь — он скоро сделает из вас настоящего шута, так что угодит вам.

Дункан согласился, и могиканин, все время внимательно прислушивавшийся к их разговору, охотно взялся за

дело. Опытный в хитроумном искусстве своего племени, он быстро и ловко расписал юношу узорами, которые на языке индейцев означают дружбу и веселье. Он тщательно избегал всяких линий, которые могли быть приняты за тайную склонность к войне; индеец старательно нарисовал все признаки, которые выражали дружбу. Затем Дункан оделся подходящим образом, так что действительно с его знанием французского, языка можно было принять его за фокусника из Тикондероги, бродящего среди союзных, дружественных племен.

Когда решили, что Дункан достаточно разрисован, разведчик дал ему несколько советов, уговорился насчет сигналов и назначил место свидания. Прощание Мунро с его молодым другом было печальным, но старый воин проявил большую сдержанность при разлуке, чем можно было ожидать от этого сердечного, честного человека, если бы он был в менее угнетенном состоянии духа. Разведчик отвел Хейворда в сторону и сказал ему, что собирается оставить старика в каком-нибудь безопасном месте под наблюдением Чингачгука, а сам отправится с Ункасом на разведку среди парода, который он имеет основание считать делаварами. Потом он снова возобновил свои наставления и советы и закончил их, сказав торжественно и тепло: