Десяток пылающих куч хвороста освещал своим зловещим светом местность, походившую на какую-то адскую, фантастическую арену, где собрались злые духи для свершения своих кровавых и нечестивых обрядов.
Фигуры на заднем плане походили на какие-то призраки, скользящие перед глазами и рассекающие воздух бешеными, бессмысленными жестами; зверские инстинкты дикарей, которые пробегали мимо пылающих костров, со страшной отчетливостью обнаруживались на их возбужденных лицах.
Вполне понятно, что беглец посреди такой многочисленной толпы врагов лишен был всякой возможности передохнуть.
Был момент, когда казалось, что он достиг леса, но целая толпа врагов забежала ему наперерез и погнала назад, в самую гущу безжалостных преследователей. Круто свернув в сторону, с быстротою стрелы, пущенной из лука, беглец понесся к костру, одним прыжком перепрыгнул через столб пламени и, благополучно миновав целую толпу преследователей, показался на противоположной стороне просеки. Но и здесь его встретили и заставили повернуть назад. Тогда он еще раз сделал попытку прорваться через толпу, как бы надеясь, что в суматохе ему удастся проскользнуть.
Затем последовало несколько мгновений, в течение которых Дункан считал мужественного юношу погибшим.
Ничего нельзя было различить, кроме темных человеческих фигур, носившихся по всем направлениям в невообразимом смятении. В воздухе мелькали поднятые руки, сверкающие ножи и страшные дубины, но удары падали, видимо, наудачу. Пронзительные крики женщин и свирепые завывания воинов еще больше усиливали ужасное впечатление, производимое этой сценой. Время от времени Дункану удавалось уловить взглядом легкую фигуру, рассекавшую воздух отчаянными прыжками, и он скорее надеялся, чем верил, что пленник продолжает еще владеть своими удивительными мускулами. Вдруг толпа повернула назад и приблизилась к месту, где стоял Дункан. Чья-то тяжелая фигура врезалась сзади в группу женщин и детей, и многие из них упали от толчка на землю. В общей суматохе опять появился пленник. Однако человеческие силы не могли дольше выдерживать такое суровое испытание. Казалось, незнакомец сознавал это. Воспользовавшись образовавшимся на мгновение проходом, он стрелой промчался мимо воинов и сделал отчаянную и, как показалось Дункану, последнюю попытку достигнуть леса. Высокий, здоровенный гурон бежал за ним почти по пятам, и его поднятая рука была уже готова нанести удар, но Дункан подставил ему ногу, и бешено мчавшийся дикарь грохнулся на землю в нескольких футах от намеченной им жертвы. Хотя на все это ушло не больше мгновения, тем не менее пленник с выгодой использовал этот момент; он повернулся, опять мелькнул, как метеор, перед глазами Дункана и в следующий момент уже стоял, спокойно прислонившись к тотему — маленькому раскрашенному столбу, врытому в землю перед главной хижиной.
Боясь, чтобы участие, которое он принял в избавлении пленника от опасности, не оказалось роковым для пего самого, Дункан тотчас же покинул это место. Он последовал за подходившей к хижине толпой индейцев, мрачной и молчаливой, как всякая толпа, разочаровавшаяся в своем ожидании зрелища смертной казни. Влекомый любопытством или, может быть, другим, более благородным чувством, Дункан приблизился к незнакомцу. Последний стоял, обхватив одной рукой столб, и тяжело, с трудом дышал после сделанных им усилий, но ни одним жестом не обнаруживал испытываемых страданий. Он был теперь под покровительством священного обычая до тех пор, нока племя на своем совете не обсудит и не решит его участи. Однако нетрудно было предсказать решение этого совета.
Не было такого ругательства в словаре гуронов, которого разочарованные женщины не бросили бы в лицо незнакомцу. Они насмехались над его усилиями, говорили, что его ноги лучше его рук, что ему надо бы иметь крылья, так как он незнаком с употреблением лука и ножа. На все эти оскорбления пленник не отвечал ни единым словом; его лицо выражало только чувство собственного достоинства и презрение. Ругательства женщин становились все более бессмысленными и сопровождались пронзительным, резким воем. Женщина, предусмотрительно зажегшая кучи хвороста, протиснулась через толпу и очистила себе место перед столбом, у которого стоял незнакомец. Отвратительная, иссохшая фигура этой женщины невольно наводила на мысль о том, что эта женщина — колдунья. Этой репутацией она и пользовалась среди своего племени. Откинув свое покрывало, она с насмешкой вытянула костлявую руку, и, говоря на наречии ленапов, начала свои издевательства.
— Послушай, делавар! — сказала она, щелкая пальцами перед его лицом. — Ваше племя — бабье племя, и мотыга больше годится для ваших рук, чем ружье. Ваши женщины — матери оленей, и, если бы медведь, или дикая кошка, или змея родились между вами, вы бы обратились в бегство. Гуронские девушки сошьют тебе юбку, а мы отыщем тебе мужа…
За этой выходкой последовал взрыв дикого смеха, во время которого более приятные, музыкальные голоса молодых женщин странным образом смешивались с надтреснутым голосом их старой подруги. Но незнакомец пренебрегал всеми этими издевательствами. Он точно не замечал, что окружен врагами. И только однажды его надменный взгляд обратился в сторону воинов, безмолвных и угрюмых свидетелей этой сцены.
Незнакомец стоял у столба и тяжело, с трудом дышал.
Самообладание пленника вызвало ярость женщины; она подбоченилась и снова разразилась потоком брани. Однако старуха напрасно тратила свой пыл. Хотя она славилась среди своих соплеменников необычайным умением ругаться и дошла до такой степени бешенства, что пена выступила у нее на губах, ни один мускул не дрогнул на неподвижном лице незнакомца. Действие, производимое его равнодушием на старуху, начало распространяться и на зрителей. Какой-то подросток попробовал было помочь ведьме. Размахивая томагавком перед лицом жертвы, он присоединил к ее ругательствам свои нелепые хвастливые слова. Пленник (это был Ункас) повернул лицо к свету и посмотрел на мальчишку сверху вниз с выражением крайнего презрения. В следующее мгновение он уже овладел собой и по-прежнему спокойно стоял, прислонившись к столбу. Но в тот момент, когда пленник поворачивал голову, он взглянул прямо в глаза Дункану, и, поймав на себе этот твердый, проницательный взгляд, Дункан понял, что перед ним был Ункас.
Пораженный и глубоко опечаленный критическим положением своего друга, Хейворд попятился, опасаясь, что их взгляд перехватят и это ускорит вынесение приговора. Тем не менее никакой основательной причины для подобных страхов не было. В это время один воин проложил себе путь в раздраженной толпе. Суровым жестом отодвинув в сторону женщин и детей, он взял Ункаса за руку и повел его к двери хижины, где происходили советы племени. Туда последовали все вожди и большая часть знаменитых воинов; озабоченный Хейворд нашел способ войти туда с толпой индейцев, не привлекая к себе их внимания.
В течение нескольких минут присутствующие размещались в хижине сообразно чину и влиянию, которым они пользовались в племени; в общем, соблюдался тот же порядок, в котором происходил допрос Хейворда. Пожилые воины и главные вожди заняли середину обширного помещения, освещенную сильным светом пылающего факела, тогда как более молодые и низшие по чину поместились на заднем плане, где их смуглые раскрашенные лица составили темный круг. В центре хижины, под самым отверстием в крыше, через которое видно было мерцание звезд, стоял Ункас, спокойный, высокий и сосредоточенный.
Его высокомерный, надменный вид не мог остаться незамеченным ею врагами; взоры их часто останавливались на его лице с выражением, которое хотя и свидетельствовало о непреклонности их решения, но ясно выдавало их восхищение смелостью пленника.
Совсем иначе обстояло дело с человеком, которого Дункан видел рядом с Ункасом до его отчаянного прыжка. Среди шума и суматохи, вызванных этим неожиданным бегством, он оставался неподвижным, словно статуя. Хотя ни одна рука не протянулась к нему, ни одна пара глаз не следила за его движениями, он все же вошел в хижину, как бы вынуждаемый к этому роком, велениям которого он подчинялся, по-видимому, без борьбы. Хейворд воспользовался первым случаем, чтобы взглянуть ему в лицо, в глубине души опасаясь узнать в нем кого-нибудь из своих друзей. Но лицо оказалось незнакомым ему и, что было еще более необъяснимо, носило все отличительные признаки гуронов. Однако, вместо того чтобы смешаться со своими соплеменниками, он сел в стороне в согбенной, униженной позе, точно стараясь занять как можно меньше места. Когда все индейцы уселись и в хижине наступила тишина, седовласый вождь, уже знакомый читателю, заговорил громким голосом на наречии ленни-ленапов.