«Здравствуй, милая мама. Отцу и тебе

Столько шлю пожеланий, согретых приветом,

Сколько желтых песчинок на горной тропе

И травинок на пастбище летом.

Может, весточки этой — пиши не пиши —

Ты не станешь читать, не окажешь ей чести.

Но я — дочка твоя. Как рукой ни маши,

Пальцы все остаются на месте.

Уж, наверно, хабары пошли обо мне,

Люди грязные рады ославить другого.

Но спокойно могу я в родной стороне

Глянуть в очи отца дорогого.

Можно жажду свою утолять без конца,

Но упавшей слезы не заметишь в кувшине.

Чистой совесть моя была в доме отца

И ничем не запятнана ныне.

Распахнул институт предо мной свою дверь.

Я такою счастливою не была сроду.

Сто подруг у меня, и за них я, поверь,

Хоть в огонь, хоть в январскую воду.

Я одета, сыта, но лишь вспомню как дочь

И тебя, и отца с его горем немалым,

Я тайком ото всех плачу целую ночь

Под казенным своим одеялом.

Мне писала Файзу, что с отъездом моим

Заросла наша крыша травой, как бедою.

Что над нашей трубой не колышется дым

И не ходишь ты, мать, за водою.

Свет, как прежде, не льется у вас из окна,

Нашу саклю покинула радость былая.

Днем и ночью стоит на дворе тишина,

И не слышно собачьего лая.

Говорят, что женился Осман на Супе,

Что колотит ее и живет она, мучась.

А когда-то была (иль не страшно тебе?)

Предназначена мне эта участь.

Как мне грустно и больно, хоть криком кричи!

Дождь увижу — в слезах предо мною ты снова.

А раскаты прибоя услышу в ночи —

Гнев отца вспоминаю седого.

Когда из дому письма к подругам моим

В общежитье приходят — о, если б ты знала,

Как в душе я завидую, бедная, им!

Хоть словечко бы ты написала.

Холода наступили в столице у нас,

С моря тучи летят, мое сердце пугая:

Есть ли на зиму дров в нашем доме запас?

И здорова ли ты, дорогая?

Пусть письмо от тебя привезут хоть в арбе,

Поклонюсь прямо в ноги я почте районной.

Обращаюсь с единственной просьбой к тебе:

Напиши от семьи отлученной.

Умоляю об этом еще и еще.

Лед обиды растает пускай до кусочка.

Обнимает, целует тебя горячо

Асият — непослушная дочка…»

Полсуток уходит на то, чтоб,

Поставив свой штемпель-клеймо,

Махачкалинская почта

В район отослала письмо.

А писем написано много.

И радости в них, и печаль.

Машина идет, а дорога

Петляет, как будто спираль.

Чем выше, тем круче отроги

Суровых, как крепости, гор.

На всех поворотах дороги

Сигналить обязан шофер.

Покрыл сединою морозец

Поблекшие склоны вдали.

В ворота стучит письмоносец —

Ни звука из дома Али.

«Здесь раньше встречали с почетом!»

Вновь стукнул раз десять подряд.

Тут голос послышался: «Кто там?»

«Письмо получай, Хадижат!»

Куда от тревог тебе деться?

Стуча с незапамятных дней,

О материнское сердце,

Других ты слабей и сильней!

Смелее других и пугливей,

То мягче, чем воск, то алмаз.

Всех прочих сердец терпеливей

И беспокойней в сто раз.

От радости ты молодеешь,

Печаль тебя ранит, как нож.

До смерти любить ты умеешь,

До смерти надеждой живешь.

О материнское сердце,

Не помнишь ты зла, говорят.

Куда от судьбы своей деться

В ауле могла Хадижат?

Любя, она дочку растила,

Не смея ее баловать.

Порой для науки бранила,

Как всякая строгая мать.

А если, бывало, невольно

В сердцах она дочь ущипнет,

То лишь для острастки, не больно:

Мол, будешь умней наперед.

Боялась и мужа, и бога,

Адаты внушали ей страх.

За это судить ее строго

Решится ль рожденный в горах?

Была б ее воля, едва ли

Прислал бы к ним сватов Осман,

Али это знал, но не знали

Об этом в домах аульчан.

Но страх обуял ее все же,

Когда против воли отца

И против адата — о, боже! —

Пошла ее дочь до конца.

Понятно, что было недолго

Али разразиться грозой.

Мол, нитка идет за иголкой,

Козленок бежит за козой.

«Не ты ль баловством распроклятым

Испортила дочь?» — он басил

И пальцем большим, крючковатым

При этом свирепо грозил.

Попробуй надеждой согреться,

Коль в печке дрова не горят!

И вновь материнское сердце

Сжималось в груди Хадижат.

К ней думы всю ночь до рассвета

Одни лишь тревожные шли:

«О дочь своевольная, где ты?

Смягчи свою душу, Али!»