Что может предполагать мальчуган, обнаружив его вымокшим в реке сразу же после посещения дома старейшины?
Palsambleu!
Дидье едва не покраснел и торопливо осведомился:
— Как тебя зовут?
— Габриэль, капитан, — степенно отозвался тот, продолжая рассеянно ворошить светящиеся алым жаром угольки.
— Сколько же тебе лет?
Дидье и вправду стал интересен этот одинокий и совершенно независимый мальчуган.
— Двенадцать, — так же неспешно отозвался Габриэль и опять умолк.
— Ты сирота? Где ты живёшь? — Дидье сосредоточенно сдвинул брови. В этом ребёнке ни на гран не было детской непосредственности или озорства. Пожалуй, слово «малыш» и впрямь совсем ему не подходило.
— Все мои родные умерли, — парнишка пожал плечами. — В своём доме я только зимую. Я люблю, когда у меня над головой небо. — Голос его смягчился.
— Я тоже люблю небо, — искренне признался Дидье. Его одежда мало-помалу высыхала, и по мере этого у него из головы выветривались постыдные воспоминания о том, что произошло на кухне у Жозефины. — А море ты любишь?
— Реку люблю, — Габриэль снова пожал худыми плечами. — А море… я его никогда не видел.
— Если захочешь, — негромко сказал Дидье, внимательно глядя в его остроскулое большеглазое лицо, — можешь уйти отсюда со мной… с нами, на моём судне, когда завтра в полдень мы отправимся в море.
Чёрные глаза Габриэля на миг вспыхнули, но, помедлив несколько мгновений, он твёрдо ответил:
— Благодарю вас, капитан, но я нужен здесь.
— Кому? — вырвалось у Дидье, и он покаянно прикусил язык.
— Мадам Жозефине, — ответил парнишка спокойно и серьёзно. — Она добра ко мне… и даёт мне всякие поручения… доверяет мне.
— М-м… — промычал Дидье, поморщившись при одном упоминании о мадам Жозефине. — Что ж, как знаешь, ма… Габриэль. Но я бы с радостью принял тебя в свою команду.
Улыбка на миг осветила смуглое лицо мальчугана, но он больше ничего не сказал.
А Дидье, недолго думая, растянулся на песке, подложив под голову всё тот же чурбачок, и уставился в звёздное небо, щедро рассыпавшее над ними свои бриллианты. Тепло от костра согревало ему бок, речная вода мерно всплёскивала, — видать, у берега гуляла немаленькая рыбина, — какие-то птахи коротко поцвиркивали в кустах…
Дидье и сам не заметил, как провалился в глубокий и крепкий, без будоражащих сновидений, сон.
Проснулся он, согретый уже не костром, а солнцем. Он и забыл, какими долгими бывают здесь рассветы, не то что в южных широтах, где солнечный шар выстреливает вверх, будто из гигантской пушки. Покосившись на Габриэля, который, завернувшись в одеяло, безмятежно посапывал по другую сторону от погасшего костерка, Дидье спустился к заводи и старательно умылся, пригладив мокрыми ладонями торчащие вихры — так, как бывало, ему приглаживала их Даниэль, смеясь и тормоша его.
Дидье точно знал, что ему сейчас надо сделать.
По дороге к церкви он собрал целый сноп блестящих от росы цветов, которые тонко и медвяно благоухали: сиреневые и тёмно-лиловые колокольчики, белые с лимонными сердцевинками ромашки, выглядевшие, как девчонки-скромницы, и пурпурные полевые лилии.
Боже, как же давно он не приносил цветов своей матери…
— Прости, мам, — с трудом выговорил Дидье, неловко рассыпая букет по серому, чуть потрескавшемуся от времени надгробному камню.
Он знал, что виноват перед ней и перед Мадлен, но так же твёрдо знал, что теперь всё будет по-другому.
— Случается только то, что должно случиться, — с болью прошептал Дидье, глядя в невидящие глаза каменного ангела, украшавшего могилу.
Даниэль должна была пожертвовать собой, чтобы дать жизнь Мадлен.
Отец должен был ввести в свой дом Инес и Адель, чтоб те присмотрели за его осиротевшими детьми.
Инес, запуганная властной Аделью, должна была обратить на него, мальчишку-шалопая, весь пыл своего сердца и тела — так горный родник торит себе дорогу в скале, прорываясь к морю.
И он сам, Дидье Бланшар, должен был с позором оставить родную деревню по навету, который сам же на себя возвёл — для того, чтобы вернуться сюда через много лет совершенно другим человеком… пиратом и капитаном… вернуться за своей сестрой.
Всё было справедливо.
Всё было предопределено.
Круг замкнулся.
«Но мы жаждем, чтобы на Страшном Суде нас судили не справедливо, а милосердно»…
Буквы, чётко выбитые на надгробии, — имя матери, — вдруг расплылись у Дидье перед глазами, и он досадливо моргнул.
Останься он здесь, он никогда не увидел бы огромный, волшебный, сияющий и прекрасный Божий мир.
Никогда не узнал бы Тиш и Жаклин.
Не зачал бы дочь.
И не встретил бы Грира и Морана.
Нежданное тепло, похожее на тепло вчерашнего костра, разлилось у него в сердце, когда он вспомнил о том, как запер этих двух волков в своей каюте.
— Надеюсь, они не разнесут мою несчастную берлогу вдрызг, mon chien sale! — пробормотал Дидье вслух, улыбаясь во весь рот и невольно оглядываясь туда, где мирно покачивались в фарватере реки «Разящий» и «Маркиза».
Mon hostie de sandessein, ему ведь ещё предстояло выпустить Морана и Грира из каюты!
Пресвятая Дева, и куда же ему потом бежать? Отсиживаться на нок-рее, пока те не остынут?
Решив, что подумает об этом попозже, Дидье наклонился и порывисто подобрал с надгробия несколько пурпурных лилий. И, осенив себя крестным знамением, повернулся туда, откуда, как ему казалось, на него кто-то упорно смотрел.
К могиле Инес Бланшар, жены своего брата.
— И ты прости меня, Инес, — выдохнул он, роняя цветы на надгробие, которое оказалось совсем рядом. — Прости меня, и я прощу.
Он запнулся.
Эта полубезумная от страсти женщина-девочка, которую он сперва боялся, потом ненавидел, а потом старался не вспоминать, встала перед ним, как наяву. Такой, какой она была в ту ночь, перевернувшую всю его жизнь — с залитым слезами отчаянным лицом, с растрёпанными, чёрными, как смоль, волосами, в разодранной ею самой сорочке, бесстыдно обнажавшей грудь.
Он был слишком мал тогда, чтобы понять, как надо поступить.
И поплатился за это.
Что ж…
Всё было немилосердно… но справедливо.
Лилии каплями крови сверкали на сером граните.
Дидье снова перекрестился и снова почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд.
Он рывком обернулся — перед ним стояла Мадлен.
Его сестрёнка.
Уже не в уродливом чёрном балахоне, который напялила на неё Адель, а в мужских штанах и рубахе, босая. Светлые её кудри короткими завитками топорщились вокруг круглого серьёзного личика.
— Ты что сделала?! — ошалело простонал Дидье, указывая пальцем на эти кудряшки.
— Обрезала свои дурацкие патлы, а что? — Мадлен беззаботно пожала плечами и залихватски присвистнула. — Я же теперь пират, а не девчонка!
Дидье в отчаянии закатил глаза, подавив, впрочем, невольную улыбку. Что за егоза!
— Ты пират, но ты теперь в моей команде и должна слушаться меня, — строго отчеканил он, глядя, как в зеркало, в бирюзовые, будто море на рассвете, лукавые и смущённые глаза сестры. — И учти, рука у меня тяжелая. Ты поняла?
Он машинально заправил ей за ухо растрёпанные кудряшки, живо представив себе, каких верёвок она навьёт из беззащитных Марка с Лукасом, и опять чуть не прыснул.
Мадлен горячо закивала, хватая его за пальцы и нетерпеливо их сжимая:
— Я поняла, поняла! Я буду твоим матросом и должна тебя слушаться! Тебя и того страшного капитана… — Она указала подбородком в сторону «Разящего». — Но пожалуйста, пожалуйста, сейчас ты послушай меня, Дидье!
Что такое?
Дидье нахмурился:
— Чего ты хочешь, малышка? — тревожно спросил он, всё так же не отрывая взгляда от её глаз, в которых вдруг блеснули слёзы.
— Франсуа… — всхлипнула Мадлен, и губы её задрожали. — Мы не можем его здесь оставить! Он погибнет! Я знаю, знаю, что он был жесток с тобой… что он избил тебя тогда… я всё слышала вчера… но, Дидье… Дидье! На самом деле он горюет, и он… совсем одинокий! У отца была мама… а у него — совсем никого!