Вокруг с готовностью грохнули хохотом, а Моран закатил глаза, невольно даже покраснев. Дидье, смеясь, потрепал его за локоть:
— Ты послушай, друг! Когда заиграет музыка, и начнётся вот эта пляска, — он указал на бочку с виноградом, — давильшик сам становится пляской. Становится музыкой. — Голос его вдруг дрогнул. — Ты можешь звать в эту бочку кого угодно, но если ты стал пляской, никто не перепляшет тебя, пока весь виноград не станет вином.
— Да ты очумел, парень! — крикнули из внимательно слушавшей толпы. — Наш Жак менялся с кем-нибудь и отдыхал! Ты замертво рухнешь в этой бочке!
— Patati-patata! — присвистнул Дидье, усмехаясь. Конечно, кто бы сомневался… — Вино берёт и даёт тебе, ты берёшь и даёшь ему, ты никуда не можешь уйти от него… ибо ты принадлежишь ему!
Его взгляд вдруг встретился с ошеломлённым взглядом Грира, и тот почувствовал, как по спине бегут мурашки, будто перед боем.
Боже милостивый…
Будто услышав его молитву, из открывшихся настежь дверей крохотной деревянной церквушки показалась процессия — четверо крепких мужчин несли на празднично украшенных лентами и цветами носилках, высоко подняв их над головами, каменную статую Пресвятой Девы. Носильщики медленно описали круг по площади, среди расступавшихся, крестившихся и кланявшихся земно людей, и торжественно водрузили статую как раз напротив бочки с виноградом. Целомудренно потупив глаза, Мадонна светло и безмятежно улыбалась.
Пока все, затаив дыхание, глядели на потрескавшуюся от времени статую, Грир смотрел на побледневшее и построжавшее лицо Дидье. Парень, тоже не сводя глаз с Пресвятой Девы, молча поднёс к губам болтавшийся у него на шее маленький серебряный крестик.
Наконец кюре благословил урожай, и все взоры опять нетерпеливо обратились на нового давильщика, на губах которого вновь вспыхнула прежняя беспечная ухмылка. Он схватил ведро с колодезной водой и, подойдя поближе к бочке с виноградом, тщательно обмыл ноги. Какая-то девчушка лет пятнадцати, вылетев из толпы, забрала у него ведро, и он благодарно коснулся её круглой зардевшейся щёчки. А потом распахнул полы своей белой рубахи, видимо, прикидывая, не помешает ли она, махнул рукой и птицей взлетел на край бочки под гул и аплодисменты толпы.
Грир перевёл было дыхание, а потом вновь затаил, глядя, как парень легко балансирует на ободе. Глаза его весело блестели, блестела улыбка, блестел крестик, качавшийся на выпуклой загорелой груди.
Грир видел, как сияли лица воззрившихся на Дидье женщин. Видел, как вспыхнул почти отчаянный взгляд Морана. И очень надеялся, что его собственное лицо осталось невозмутимым.
— Эй, ребята! — громко крикнул Дидье, махнув музыкантам, и те с готовностью вскинули свои инструменты. — Знаете, какая музыка мне нужна? Не грустная! Но медленная, и чтоб ритм был. Наверное, вот такая…
Песню, которую он начал было напевать, а потом со смехом оборвал, Грир никогда раньше не слышал.
Боже, да он, оказывается, ничего не знал об этом шалопае и балаболе, ровным счётом ничего!
— А все красавицы… — Дидье обернулся к расцветшей улыбками возбуждённой толпе, задерживая взгляд на женских лицах, будто выбирая или лаская. — Не скучайте! Я позову вас танцевать!
И он звал. Манил по очереди, лукаво посмеиваясь. И они лезли к нему в бочку, как зачарованные, бесстыдно задирая юбки, обнажая смуглые ноги, — кто до колен, а кто до самых ляжек, — не обращая никакого внимания на смех и улюлюканье вокруг, на одобрительные причмокивания мужчин, на шипение старух. Для каждой из этих девчонок, девушек, женщин существовал только Дидье Бланшар.
Который, — не переставая двигаться ритмично, плавно, медленно, легко, — клал каждой руки на плечи или крепко брал за локти, безмолвно и властно требуя, чтобы она двигалась в такт с ним.
Чтобы каждая из них принадлежала только ему на время этой сумасшедшей пляски.
И каждая целиком растворялась в нём — послушно и восторженно, глядя прямо в его весело и призывно блестевшие глаза своими широко раскрытыми очарованными глазами.
Господь Вседержитель, да любая из них, — от давешней сопливой малышки с ведром до почтенной матроны, которая сейчас осуждающе качала седеющей головой, глядя на эту вакханалию, — с ликованием сорвала бы с себя одежду и легла бы с ним прямо в эту бочку на глазах всей деревни, если б только он велел!
Грир глубоко вздохнул, так что аж в груди защемило, и вновь покосился на Морана. По остановившимся глазам канонира было ясно, что и для него окружающий мир напрочь прекратил своё бренное существование.
Капитан «Разящего» меланхолично подумал, что Моран, как и он сам, наверняка тихо молит Бога о том, чтобы отсюда испарились все, кроме Дидье Бланшара. Причём немедленно и безвозвратно.
Дидье тем временем жарко целовал очередную притомившуюся красотку. Потом, поддерживая её под локоть, проводил к краю бочки и помог перелезть через него. Девчонку, — светловолосую, кудрявенькую, пухлогубую, — аж покачивало от усталости, но на курносом личике её бродила блаженная улыбка.
Грир выругался про себя, видя, как Дидье, лыбясь во весь рот, протягивает руку следующей красавице. Эта была смуглой и темноволосой, вовсе неулыбчивой, даже какой-то мрачной. Юбку свою она вызывающе задрала чуть ли не до пояса под радостный свист мужчин.
— Ещё б на голову подол-то завернула, Ангелина! — громко проскрипела рядом с Гриром какая-то крючконосая карга в чёрном балахоне, но удостоилась от Ангелины лишь презрительного взгляда, а толпа вокруг опять заулюлюкала.
Прибытие «Разящего» и «Маркизы» стало для этой сраной деревушки просто каким-то визитом бродячего цирка, с невольной усмешкой подумал Грир. И ещё он подумал, что пару лет назад его люди, напившись в стельку, уже валили бы наземь прямо на этой площади цепенеющих от ужаса баб и девок, поджигали бы дома и резали визжащих поросят, и он, Грир, пальцем не пошевелил бы, чтобы им помешать. А вот сейчас сам он и его люди стояли в празднично разодетой толпе селян и вместе с ними, как малолетки, пялились на лихо отплясывавшего с девками Дидье Бланшара!
Ангелина уже стояла напротив Дидье с подоткнутым подолом — всё с тем же вызовом и совсем без улыбки глядя в его посерьёзневшее лицо.
Парень, прищурив глаза, тоже внимательно её оглядел, но не взял ни за локти, ни за плечи, а та наконец растянула яркие губы в какой-то хищной усмешке и бросила пренебрежительно:
— Боишься, что укушу?
— Влезла сюда, чтобы кусаться? — Не переставая ритмично раскачиваться с пятки на носок, Дидье склонил голову к плечу.
— Влезла, потому что ты позвал, — огрызнулась женщина, невольно начав двигаться в такт его движениям и завораживающей музыке.
— Верно, позвал, — спокойно кивнул тот. — Благодарю тебя за то, что оказала мне эту честь, Ангелина.
— Не тебе, а вину! — Она снова строптиво передёрнула покатыми плечами. — Хотя… — Она поджала губы, обжигая Дидье своими тёмными, как уголь, глазами, и наконец нехотя призналась: — Ты умеешь это делать, ты, босяк.
Дидье тепло улыбнулся ей, и слабый отсвет этой ясной улыбки вдруг лёг на тонкое сумрачное лицо женщины.
— Я думала, ты сразу похвастаешься, что не только это умеешь делать, — после паузы пробормотала она, скривив губы. — Вы, мужики, всегда только и хвастаетесь тем, как вы оснащены, да какие вы умельцы!
— Мне нет нужды хвастаться, — коротко и уже без улыбки ответил Дидье, и Ангелина с какой-то горечью рассмеялась:
— Ещё бы! — И понизила голос, наклонившись к его уху: — Вон они, уставились на тебя, жрут тебя глазами и текут, как сучки.
И тут Дидье неожиданно взял её за руки. Не прекращая пляски, бережно провёл ладонями от локтей к плечам и обратно, и мягко сказал, тоже наклонившись к её уху:
— Кто обидел тебя, девочка?
Задохнувшись, Ангелина замерла на месте, глядя на него округляющимися глазами, а он так же мягко потянул её к себе, побуждая не прерывать пляски.
Люди громко хлопали в ладоши и подпевали, заливались виолы, грохал барабан, звенели гитары и тамбурин, а для них двоих весь мир будто ограничился кругом дубовой бочки, в котором они раскачивались плавно и неудержимо, будто в любовном соитии.