Перевели нас на другую работу дробить щебень.

Хорошая вещь — ручной щебень для бетона, только трудная работа и явное дело — нам без механизации не поспеть.

Открылась уже неизмеримая глубина десятого шлюза.

В скале рубили плотину, покроют ее бетоном и спустят через нее Выг.

Нужен был бетон для всего четвертого отделения, для бетона нужны были камнедробилки. Прислали несколько камнедробилок, но крепкий диабаз сбивал щеки камнедробилок в несколько часов.

Нужно было приготовить литье из специальной стали. Состав этой стали таков: 50 процентов чугуна, 48 процентов лома железа и 2 процента ферромарганца.

Для того чтобы расплавить эту массу, требуется более высокая температура, чем та, которая в обычной заводской вагранке.

У Руденко голова от успехов не кружилась, и он понимал, что вагранка температуры 1 200 градусов не выдержит.

Заключенный инженер Скоробогатов, знавший металлургию, предложил попробовать все-таки отлить сталь.

Говорил он, что попытка плавить сталь в вагранке делалась.

Дело было очень опасное, потому что расплавить вагранку значило оставить производство без металла, без колес для тачек и вагонеток.

Посоветовался Руденко с инженером. «Нужно лить полустальное литье: те щеки для камнедробилки, которые мы делаем, выдерживают только шесть часов. Щеки нужны, как воздух, не можем же мы ежедневно лить по десять тонн одних щек».

Руденко велел тогда построить запасную вагранку.

Решили попробовать. Проба была произведена ночью.

Мехбаза

Народу собралось в литейной человек полтораста, и никак не выгонишь. А всего в мехбазе было уже человек до восьмисот. При каждом умелом человеке было учеников целая стая.

Стоят люди, смотрят. Руденко дрожит:

— Ведь железо нужно так расплавить, чтобы оно, как щи, лилось.

Собрались инженеры.

В литейной тихо. Дует вентилятор, все смотрят, все заинтересованы.

Видят беломорцы, что уже подходит температура и их бедная вагранка кругом начинает краснеть, раскаляться.

Погибнет сейчас вагранка.

Подходит тут Слива, советует:

— Давай воду на нее лить. Отвечает ему Скоробогатов:

— Действительно, ведь получится водяное охлаждение. Сперва мы метлами воду на вагранку брызгали, а потом начали поливать ее из пожарного брандспойта.

Стоит наша вагранка в пару, в пару стоят полтораста человек, молчат. Говорит нам Слива:

— Металл к фурмам подходит.

И видят люди, что уже получается.

Радость была страшная, сделали отливки и вышли марганцевые щеки крепкими, такими, какими они быть должны, чтобы разбивать беломорский камень.

После этого укрепилась мехбаза.

Пришли локомобили без труб, а локомобиль без труб не нужен, мехбаза сделала трубы.

Дошло время до ворот — отлила мехбаза поворотные части ворот.

Хорошо работала мехбаза и хорошо перерабатывала людей.

У станков и даже в литейной работало немало женщин. Не сразу по приезде начинали они работать. Иные филонили по целым месяцам, дрались, ругались, играли в самодельные карты и спорили — на червонного или на трефового короля кинуть карты, гадая о судьбе и симпатиях красавца-прораба Сошинского.

Лучшей гадальщицей женского барака четвертого отделения была слесарь второй руки Орлова.

Александру Михайловну Орлову арестовали в городе Воронеже на Острогорской улице осенним вечером. Она была за кражу приговорена к трем годам и препровождена на Беломорское строительство.

Орлова прибыла в лагерный пункт к вечерней поверке. Ее провели в женский барак. Каналоармейки уже возвращались с работы, они были в валенках, в стеганых душегрейках, в теплых ватных штанах. Среди этих штанов Орлова выделялась своим пальто, сшитым в Воронеже у мадам Аннет. Она стояла посреди барака, косясь на нары, на печку, на чайники, выпятив грудь, раскачиваясь на бедрах, сохраняя тот стиль, который был принят в Воронеже на углу Садовой и Малой Никитинской.

— Падэспанец хорошенький танец, — сердито напевала она.

Барак располагался на ночь. Иные спали уже. Другие потягивались, зевали, пели, писали, рассказывали, штопали. Было тепло, чайник мурлыкал на печке.

Орлова подошла к нарядчице, которая составляла рабочие списки на завтра. Заявление о болезни нарядчица принимала обыкновенно с вечера.

— Я больна, — сказала Орлова нарядчице, — отметь, присяжный поверенный. На работу не выйду.

— Причина? — спросила нарядчица.

— Понос, — сказала Орлова, — пиши, гимназистка.

Нарядчица написала бумагу и подала ее Орловой.

— В амбулаторию, — сказала она.

Орлова отправилась в амбулаторию. Падал снег. Ветер трепал и вздувал сугробы. Скрипели туфли. Огромные сосны свистели и плавали в высоте. Мороз. Великий карельский мороз.

Орлова пришла в амбулаторию. Здесь было немало народу. Топилась печка. Стучали часы. Обычные амбулаторные плакаты — рождение ребенка, спасение утопающего — висели на стенах. Среди картин, изображавших болезни зубов, разрез живота, прививку оспы, сидели бандиты, растратчики, воры. Они говорили о почках, о печени, о пайке. По очереди входили они к лекпому.

Вошла и Орлова. Обычный лекпомовский кабинет предстал перед ее взором. Диван, белый стол, стеклянная полка с лекарствами. Орловой дали термометр. Она поместила его подмышку, оглядываясь по сторонам. Лекпом выстукивал, выслушивал, ощупывал, бинтовал желтую, белую, зеленую человеческую кожу. Он взрезал нарывы, продувал уши, прокалывал жировики. Прошло десять минут, и термометр, равнодушный к человеческим страстям, глухой и к вздохам и к жалобам, показал действительную температуру подмышки: 36 и 4.

— Что у вас? — спросил Орлову лекпом.

— Понос, — сказала Орлова, надевая пальто, — жар и озноб.

— Жара у вас нет, — отвечал лекпом. — Валентина Михайловна, дайте товарищу салол-бисмут-экстрактум-беладони.

Орлова помолчала. Сестра принесла заказанные порошки. Тогда Орлова развязно подошла к лекпомовскому столу.

— Што ты мне даешь? — негромко спросила она лекпома.

— Закрепительное, — сказал тот, копошась подле нового больного. — Против поноса. Вы ведь жалуетесь на понос.

— В спину тебе закрепительное, — отвечала Орлова. — В душу тебе закрепительное. К чорту!

И, шваркнув об пол салол-бисмут-экстрактум-беладони, она вышла на улицу.

В бараке нарядчица заглянула на лекпомовскую записку и сказала Орловой:

— Здорова, завтра на работу.

— Стоп! — сказала Орлова.

Она подошла вплотную к нарядчице.

— А я говорю — больна, — негромко сказала она.

— А я говорю — больна! — громко сказала она.

И закричала на весь барак, обзывая нарядчицу шлюхой и бухгалтером.

Наутро, ссылаясь на болезнь живота, Орлова не встала с нар и не пошла на работу. Она лежала в пустом бараке. Делать было нечего: живот совершенно здоров. Стоял ясный зимний день. Барак был безлюден. Тихо потрескивали дрова. Скука томила Орлову. Не было человека, с которым можно было бы поговорить: подружиться или поругаться.

Отсутствовал человек. Человек, кипятящий чайник, одетый в юбку или в штаны, говорящий, поющий, снимающий туфли или сапоги. Орлова не знала, куда ей деваться от скуки.

Пришла воспитательница. Она рассказала Орловой о значении Беломорстроя и его экономической роли, о труде в лагерях.

— Ну? — сказала Орлова.

Воспитательница спокойно продолжала свою повесть.

Она рассказала о богатствах Карелии, о льготах, которые получают ударники, об уменьшенном пайке, который получают отказчики и филоны.

— Ну? — сказала Орлова.

Воспитательница рассказала о зачете рабочих дней, о сокращении сроков заключения в случае хорошей работы, о льготах по окончании канала, о работе на 10-м шлюзе.

— Не пойду я работать, — сказала Орлова, — отчаливай, чорт!