Плотина у Надвоиц, закрывшая выпадение Верхнего Выга, Май-губские, Аетиручейская дамбы уже делают свое дело. Горизонт озера Выг повышается с каждым днем. Ежесуточно вода поднимается в среднем на два сантиметра. С июля по август она поднялась на метр.

На первый взгляд это незаметно, но мы знаем — вода поднимается.

Озеро спокойно, неподвижно. Один за другим возникают острова. Их много. Они покрыты густым лесом.

— Входим в зону затопления, — говорит заместитель начальника четвертого участка ББВП.

Два дерева стоят в воде.

— Затонувший остров, — поясняет моторист. — Две недели назад мы по нем ходили.

Сучья на деревьях обрублены по самый верх, и кажется, что деревья оставлены только как вехи.

— В прошлом месяце все дороги знал, а теперь, — разводит руками капитан, — все перепуталось. Старые острова ушли под воду, новые — появляются каждый день. Вот, смотрите, Гранитный остров. Третьего дня на нем еще лес был. А сейчас лесной утиль дожигают.

Люди в белых парусиновых плащах с капюшонами на голове, с палками в руках тормошат костры.

Большой остров. Поля засеяны рожью и овсом. Дома без крыш, наполовину разобранные, имеют жалкий вид.

Русло реки обнажилось

— Деревня Ловище. Восемнадцать домов уже перевезены в Сегежу.

— Овес хороший.

— Не соберут. Через месяц затопит. Останется одно кладбище вон там, в соснах на горке. Оно стоит на высоте девяностой горизонтали…

Нагоняем лодку. Двое едут на Юг-губу. Берем их на борт. Они с ящиком. Оба парня из трудколлектива «Маяк».

— Яйца везем с Сев-губы — премия за ударную работу.

Низенький коренастый в ковбойской вишневой рубашке с зелеными клетками — председатель коллектива Виноградов. Высокий с пшеничными волосами — лучший ударник, рекордист Кочергин.

— Нам равных нет, — говорит Виноградов. — Светим, так светим. Три недели по горло в воде работаем. Позавчера дали двести девяносто… Васька четыреста процентов — четыре нормы отбухал.

Встречаем торфяную глыбу.

— Было здесь сто десять га болот, — рассказывает едущий с нами лесотехник. — Восемнадцатого июня я ходил по этим болотам. А теперь вот что получилось.

Пролетает стая встревоженных уток.

— Зашухерились, — говорит Виноградов. — Нет им теперь покоя. Только найдут себе новую хазу, а мы шасть — и опять ищи другую квартиру… Мы ведь эти острова, как куриц, общипываем. Раз-раз — и можете спускаться на дно. Я год назад плюнул бы в глаза тому, кто мне сказал бы, что я лесорубом буду, зону затопления очищать… Квартиры чистить — это было по нашей части. Я, бывало, в любой дом залезу… Недаром кличка моя — Бацилла. Два раза из домзака срывался. Один раз — из сибирских лагерей. Погуляешь — подзайдешь по новой — и, глядишь, опять здесь.

— Теперь не побежишь?

— Что вы… Я теперь свободно езжу — доверяют.

Прошлое ушло в воду вместе с островами.

На Юг-губе около тысячи человек. Все рецидивисты.

— Раньше по ширмам ударяли, а теперь — ударники, герои великой стройки: Наш лагпункт второй месяц знамя держит. Краснознаменные.

— Мало книг, — жалуется воспитатель. — Лермонтова никак не могу получить. Проходу не дают: давай Лермонтова. У меня авторитет падает.

Завхоз просит подбросить картошки, дегтю, керосину. Мокро. Пилы ржавеют.

— Керосину в первую голову, — поддерживают каналоармейцы. — Ржавой пилой большой процент не выработаешь…

Рядом с пристанью на маленьком плоту — шалаш из дранок. В шалаше — бригада сплавщиков Громова. Бригада из одной молодежи. Все бывшие воры.

— Раньше мы плотов и в кино не видели. Не знали, как к бревну подступиться. Научились. Сортируем. Сплачиваем. Ведем кошели лучше карелов. Норма была тысяча двести бревен — подняли до двух с половиной тысяч.

Большая черная лодка быстро идет к шалашу. Четкие взмахи весел. Голые торсы. Удалая, залихватская песня:

— Песня блатная, — как бы извиняется скуластый Громов. — От блатного ремесла легче отвыкнуть, чем от блатной песни.

Входим в шалаш. Невысокие настилы, свернутые постели. В центре — железная печка в железном тазу. На покатых стенках — фотографии, ручные зеркала. На самом верху — портрет Сталина в белой рубашке. Вокруг — гитара, мандолина, две балалайки, черный радиорепродуктор. Рядом с печкой — ведро с водой, в нем плещутся живые окуни.

Едем дальше. Покачивает, дует низовка. На часах — полночь. На озере — день. Только нет солнечного сверкания.

— Обратите внимание — исторический остров Городовой. В смутное время на нем разбитые литовцы жили. Потом — раскольничий скит. Больше его никто не увидит.

И мы смотрим на уходящую под воду историю. Вдали — огоньки селений.

Рыбы заплывают в дом, и вода плещет на скаты крыши

— Все будущие утопленники. Самые древние селения на озере.

Проходим мимо Карельского острова. Огромный остров с поймами и лугами — целый материк — он пуст. Из сорока домов осталось два.

Появляются большие черные бревна. Это — топляки-одиночки, оторвавшиеся от кошелей. Опасная встреча — удар в обшивку — пробоина и садись на дно. Катер замедляет ход. и багры отпихивают бревна.

Крутой берег. Койкинцы — оперативный штаб зоны затопления. На высоких шестах плакат: «Вода наступает — не терять ни одной минуты!»

Причаливаем к мосткам, взбираемся на пригорок. Половинки домов. Печи и трубы стоят без стен.

Штабели перемеченных бревен.

Рядом с деревянной часовней — непотревоженная изба. Она словно отгорожена невидимой стеной от всего, что происходит в двух шагах.

— Старуха тут древняя со стариком живут. Ни за что не хотят с места тронуться. Старуха — местная ворожея. Спадет, говорит, вода. Брат старика в другой половине живет, — хоть завтра переводиться, а эти не хотят ни в какую.

Катер дает сигнал. Мы идем на Пукшу. Пукши не узнать. Из ручейка, затерянного в болоте, она превратилась в широкую реку. Входим в устье. Промеряем глубину.

— Три с половиной. Два. Дна нету.

Идем со скоростью шестнадцати километров. Весь левый берег в огне. Дожигаются лесные остатки. Снова на озере. Держим курс на Телекинку.

И Телекинка неузнаваема. Устье стало большим, как морской залив. Над затопленными болотами — главный судовой ход. У входа в Телекинку опускается в воду остров Сеговец, На нем ветхие, брошенные, никому не нужные дома. Дома уйдут в озеро вместе с островом. Будут стоять на дне его. Рыбы заплывут в раскрытые двери и окна.

Поворачиваем на Май-губу. С нами едет завхоз из лагпункта на Телекинке. Вода поднимается всюду. Старый Повенецкий тракт затоплен. Деревни Телекино и Петров-Ям перевезли дома на Мармассельгу. Около двух тысяч га лесной площади уже затоплено. Всего станет добычей воды около пятидесяти тысяч га.

Дует сильный зюйд, качает, роет ямы, временами винт вращается в воздухе.

Проходим мимо обреченных, с которыми мы уже попрощались, — Койкинцы, Карельский остров, Габ-Наволок, Аим-Пески. Они доживают последние дни под солнцем. Широко разольется озеро. Оно затопит почти сто километров полотна Мурманской железной дороги, которая была когда-то построена пленными австрийцами и русскими каторжниками.

Неподалеку от трассы канала, по старой Мурманке тянутся поезда — товарные, пассажирские, скорые. Ночное небо, багровое от огней, отблеск прожекторов встречает поезда около станции Тунгуда.

— Что это? — спрашивают пассажиры.