Пробует человек работать, а потом говорит: «Пускай за меня медведь работает», и станет отказчиком.

А уголовники некоторые прямо с этапа в РУР шли. Они к тюрьме привыкли, а не к работе.

Начали мы работу с отказчиками. В РУРе был барак, который назывался «конюшня». Там было 750 человек, которые сидели и кричали: «Ибрагим, работать не могим». От них все отшатнулись. Там было мордобитие, драки. Свой паек они проигрывали иногда за месяц вперед и крали друг у друга, чтобы отдать долг. А если не отдать, то убьют или искалечат. Бачок с пищей, когда доходил по рукам от двери до нар, был уже пуст. В общем это было место, как у нас говорят: «Где ночью пляшут и поют, а утром плачут и встают».

К тому времени наша бригада была налажена хорошо. И вот я иду в «конюшню». А там уже прошел слух, что Николай «ссучился» и заставляет работать.

Беру я свои одеялишки и прихожу ночевать. А еще утром я заходил и видал Ольшанского и Шаманского. Это — бандиты, тяжелые люди, имели на своей совести даже человеческие жизни. Я с ними ничего общего не имел на воле, так как мы ими пренебрегали. Вообще уголовный мир презирает бандитов. Я им говорю, чтобы они шли работать. А они отвечают: «Хоть умрем, а работать не пойдем». Я им говорю: «Ведь все равно отсюда попадем только на луну, а мы сейчас живем ничего, рыбку ловим в озере».

Кое-как я примостился и переночевал. А утром является конвой вызывать желающих на работу. Вызвалось всего несколько. Ну, думаю, трудно. Отзываю я в помещение к ротному Ольшанского и Шаманского и говорю: «Можете оставаться при своих убеждениях, но, между нами говоря, я пришел сюда не для того, чтобы филонить, а для того, чтобы разбить эту „конюшню“, хотя это и очень трудно». Они меня стали уверять, что это невозможно. Я им отвечаю: «Смотрите, будет зачет рабочих дней для ударников». Они не верят: «Все равно здесь жить, пока не убежишь».

Я у них остался днем. Хожу по «конюшне», ищу нужных мне людей. Но там темно как ночью, курят даже вату из одеяла, и я не могу найти своих.

Во тьме наступаю на какого-то человека.

— Ты что на полу спишь?

И зажигаю спичку — посмотреть.

А он мне в ноги бьет земным поклоном и говорит:

— Не сплю я на полу, а кланяюсь тебе земно, смиряю я, Фома Ледеркин, себя перед тобой, вором, во имя господа.

Просидел я до 12 часов, посмотрел, как у них раздают обед и что при этом делается, и ушел к чертям. Потом явился к Юрасову и попросил вечером установить на несколько минут хотя приблизительную тишину, чтобы услышали мой голос. А там, представьте, барак 70 метров в длину, 20 — в ширину и нары в два этажа.

Юрасов мне говорит: «Оставь ты эту „конюшню“ в покое. Иди работать в массы». Но я все-таки пошел опять. Приходим вечером с конвоем, с винтовками, но тишину установить не удается. Тут вышла одна история и как раз мне наруку… Каким-то образом два руровца вышли из «конюшни» и украли у начальника командировки шубу и кастрюлю и многое другое.

Сотрудники третьего отдела приходят вечером с ищейкой, и собака приводит к «конюшне». Охрана всех выгоняет на двор, чтобы делать обыск. Тут отказчики бегут ко мне и жалуются, что из-за одного вора всех будут держать на снегу. Тогда я попросил оставить их в бараке, заявив, что вещи принесут. Оказалось, что один проиграл. И ему или костыли в голову принимать или красть. Он прорвался за конвой и украл.

Вещи конечно собрали, только уже кастрюли были пустые и шуба спрятана в лесу, но мы обещали отдать ее утром.

После этого я выбрал человек 15–16 на работу. Все они говорили, что зря будут мучиться, а я им отвечал, что не зря, а лучше жить будем.

Договорился я с Варламовым, что их пошлют на Северный городок брать мох. Это было на том месте, где потом построили восьмой шлюз.

Я их веду без конвоя, и Юрасов предупреждает меня: «Смотри, разбегутся», но я знаю, что не разбегутся.

Дали им задание собрать кубометр на человека. А они соединились по нескольку человек, чтобы набрать 2–3 кубометра. Я их оставил и побежал за хлебом, верст за пять. Достал 6 килограммов, прихожу и вижу они выбрали по маленькой кучке мха и сидят. Я спрашиваю: «Что же это вы?» А они мне: «А ну тебя… мох-то ведь в воде растет, а мы думали на сухом месте».

Я им говорю: «А я-то вам за хлебом ходил. Говорил с начальником о вашем обмундировании». Уговариваю, но они все равно не хотят работать и велят вести обратно. Привел я их, а в шалмане меня гиком и свистом встречают.

Тогда я взялся за Ольшанского и Шаманского, потому что они пользуются там авторитетом. Мы решили уплотнить часть нар, отгородиться и своих людей класть в кучу. Иначе жить было нельзя: некоторых подговоришь, дашь табаку, и он как будто сочувствующий, а утром его в бараке не найдешь. Четыре-пять метров мы отвоевали с боем и собрали десяток своих людей.

Вывел я своих людей работать раз, другой, но чувствую — нормы нам не сделать: я-то одет хорошо — сапоги, шапка, перчатки, но им мху не набрать. Поставил их в строй, пришел к начальству и говорю, что надо людей одевать. Мне отвечают: «Если их одеть, они все равно проиграют. Лучше возьми барак на 250 человек и подбери туда людей». Тут мне пришлось задуматься, как включать людей в список. В «конюшне» не было возможности узнать людей. Отказчики умышленно не отзывались.

Все-таки Комаровский дал разрешение получить по девять телогреек, брюк, сапог и шапок. Я притащил вещи в барак. Разложил, а там смотрят, как на чудо: откуда в этом бараке такие вещи, как болотные сапоги? Послышались голоса: «Запиши меня». «Ну-ну, — говорю, — сапоги сразу не дам. Надо с недельку поработать».

Обмундирование я действительно не дал, а залез на верхние нары и обставил себя лампами. Я хотел эти девять комплектов раздать так, чтобы продемонстрировать, что вот люди работали два дня и уже получили обмундирование.

Тут я стал уговаривать, кто хочет жить по-человечески, не нарушая лагерной дисциплины, кто не будет воровать, может выйти из этого барака. Начальник даст нам помещение. Но сначала надо будет поработать. Сперва нам не дадут полную норму, а затем, когда привыкнем и получим поддержку, будем работать как основная масса.

После собрания я демонстративно раздал обмундирование. Наутро люди были опять раздеты. Все кричат; «У нас сапоги украли». Только один сознался, что проиграл. А конечно проиграли все. Так из девяти семь пар канули.

Мне начальник и говорит: «Пошел ты к чорту со своим обмундированием». Но я сказал, что сапоги ерунда, а зато я набрал бригаду из 50 человек.

Ходил я сперва с конвоем, потому что три человека ушли, а я за них морально отвечаю. Договорились, что если руровцы желают ходить без конвоя, то пусть берут круговую поруку.

Создалась уже группа в 170 человек, но из них 25–40 человек пришлось отвести обратно на «конюшню», потому что они не идут работать, а только в массе крутятся.

Сводил отобранных в баню, достал белье, обмундирование, сапоги армейские. Когда перевели в другой барак, атмосфера стала совсем иной. Там дали другие постели, и мы набили матрацы соломой. Я сделал из бумаги украшения, отчего в бараке стало как-то светлее, уютнее.

Из этих 170 человек на 20 я уже мог рассчитывать твердо и через них узнавал настроение других. Постепенно эти 20 человек делаются моим активом. Им даешь привилегии, делаешь их старшими в звеньях.

Вскоре снова оказалось, что у меня нехватает 30 пар сапог. Я иду к уполномоченному и говорю, что дело серьезное, я за людей ответственен, а они проиграли сапоги.

Созываем собрание, и я сразу чищу 65 человек с занесением в личное дело. 50 процентов отнеслись положительно к моему предложению, а остальные, которые предчувствовали, что их ждет плохая судьба, запротестовали. Наш актив пересилил, но формуляры мы все-таки пачкать не стали, а просто водворили обманщиков коллектива обратно в «конюшню» (некоторых вскоре взяли обратно). Наконец коллектив остановился на цифре 120.

Нашей бригаде мы дали название «Красный ударник». Этот коллектив на всем протяжении строительства не раз был краснознаменным. Ольшанский и Шаманский тоже вошли в эту бригаду и стали активом. Как удалось закрепить людей — теперь трудно понять. Вероятно их оглушило доверие, а для уркана такое доверие прочнее всяких решеток. Ведь был случай: задумал один из лагерных художников бежать на волю. Достал липу, подбил ребят, выбрал срок. Пришло назначенное время. А тут как раз клуб ставил «Евгения Онегина» и поручил художнику декорации. Вот в день побега художник собирает дружков и говорит: