Она вышла в маково-красной повязке, бледная, с таким рисунком молодых морщин у рта, какие бывают от частого плача. Впрочем это немудрено: ей всего двадцать четыре года, а испытала она все пятьдесят. Увидя ее, зал захлопал, а она так растерялась, что тоже захлопала в ответ. Кино-юпитера, громко жужжа, тотчас же впились в нее.

И это хорошо.

Хорошо, что в фильмотеках сохранится живое изображение этой женщины, которая по приезде на канал сказала себе: «Ну, меня так скоро не согнешь». Но ее и не пытались согнуть. Наоборот, ее выпрямили для подлинной жизни. И в данную минуту она особенно ясно это чувствовала.

Во время ее выступления в президиум поступила записка: «Мы подтверждаем, что Янковская с нами работала по-мировому». Председатель, улыбаясь, кивает в зал. И ему подтверждающее кивают оттуда.

После Янковской говорит Овчинников, представитель Болшевской трудкоммуны ОГПУ № 1. Он говорит от имени двух тысяч бывших воров и правонарушителей. Люди, сидящие в зале, понимают это и с особым вниманием слушают Овчинникова.

«Что бы ни говорили мне, бывшему вору, имевшему три судимости, будущему инженеру, работающему сейчас механиком на заводе, что бы ни говорили мне — теперешнему коммунисту, — я знаю, что ОГПУ не только карает, но и спасает. Мы на сегодняшний день в нашей трудкоммуне имеем десятки людей, которые через год будут инженерами. Мы имеем сегодня из бывших воров-рецидивистов пятьдесят коммунистов. Мы имеем из бывших воров — директоров фабрик».

Овчинников говорит пылко, но с большой четкостью и твердостью. У него иная интонация, чем у беломорстроевцев. У тех еще много расплывчатой восторженности. Этот человек уже закончен, отлит, выработан навсегда. Он воплощает в себе будущее своих слушателей и говорит с ними, как старший.

«Недалек тот окончательный слет, где мы с вами подведем итоги. Мы добьемся того, что у нас не будет правонарушителей в Советском союзе. Мы еще увидим съезд, где ОГПУ скажет: нет больше преступников».

Волнение оратора передается всему залу. «Добьемся того, что не будет блатных», — кричит Юрцева.

«Не будет», — кричит Аевитанус.

Слово имеет единственная женщина — инженер Беломорстроя, — награжденная орденом Трудового знамени, — Наталья Евгеньевна Кобылина.

Каждый из ораторов выступает по-своему.

По-иному и в иной форме выступает женщина-инженер. Но и она говорит на одну и ту же связывающую ее со слушателем общую великую тему.

Кобылина волнуется. Свою речь — в этот день мало было спокойных речей — она силится говорить четко, с сухим сугубо-деловитым выражением лица. Это стоит ей явственного усилия.

— Тужится, — говорят слева.

— Самолюбие, форс.

— Работала ночью, упала в котлован. Мы ее вытягивали. Так же топорщилась, будто ей нипочем.

— Молодая, своя.

«Я приехала на Беломорстрой уставшей, измученной, озлобленной. Я вся ушла в себя. Я ждала всего самого плохого. Первое, что меня удивило, — это отношение ко мне беломорстроевского руководства. „Вы инженер, — сказали мне. — Это отлично. Нам нужны инженеры“. Этого я никак не ожидала. Вскоре грандиозность постройки захватила меня. Я начала думать только о канале и работать для него.

Мы строили хорошо. Но почему мы строили хорошо? Потому, что у нас была с рабочими одна единая семья, потому что рабочий знал, что именно он строит.

Я работала на одном из участков Беломорстроя. Это была совсем небольшая боеточка. Но я там пережила столько счастья, как никогда раньше за всю свою жизнь.

Бывали и тяжелые минуты. Так было, когда промыло перемычку на Хижозере. Но и тогда мы не растерялись и поправили дело. Нет ничего непоправимого, когда работаешь с энтузиазмом. А мы именно так работали. Для нас не было дня и ночи. Мы не считались со временем. Перед нами стояла одна задача — выстроить безупречное сооружение. Каждый рабочий понимал это и стремился к этому. Я следила за тем, как рабочие живут, как питаются, как одеты. Мне было важно каждое их настроение. В этом был залог успеха».

Слет продолжается. Самые разные люди выходят на эстраду. На эстраде светло, сюда направлены юпитера. А перед эстрадой темный притихший переполненный зал. Он тихо дышит, изредка шепчет, порой смеется, порой задумывается.

Можно продолжить список выступающих. Вот Некрасов, бывший министр Временного правительства. Он округло вежлив, он парламентски многоречив. Но и он взволнован. Он говорит:

«Я помню, как мало было людей, веривших в то время в успех дела. Недаром некоторые из моих товарищей-инженеров в решающий период стройки говорили: „Да, как будто канал получается. Но это чудо, такие чудеса бывают редко“. Мы еще не знали тогда, что эти „чудеса“ повторяются часто на советских стройках. Что имя этому „чуду“ — рабочий энтузиазм.

Я помню о наших боях с проектным отделом, с которым мы соревновались. Помню отставание проектного отдела, где я работал, и первые победы генерального плана, составленного хотя на несколько часов, но раньше срока. Это было для нас в то время беспримерным.

Мы поняли в те дни, что наша инженерная „мудрость“ без вдохновения и творчества — убога.

Мы поняли, что мало иметь только рабочих, мало чувствовать себя подрядчиком или доверенным подрядчика, как это практиковалось до революции у многих инженеров. Нужно самому быть организатором масс.

Идя в лагерь, большинство из нас думало, что они кончили свое нормальное существование. Фразочки в таком роде нередко у нас встречались: „Жизнь моя кончилась и началось житие. Выхода нет. Все исчерпано, лишь бы как-нибудь дойти до конца жизни“.

Лозунг наших чекистов-руководителей: „умелый подход к человеку“ — сыграл для нас решающую роль.

Этой борьбе за человека мы научились сами, и мы восприняли эти методы борьбы. Но в первую очередь мы это почувствовали на себе. Мы поняли, что нет безнадежности, что перед нами, как и перед всеми другими, открыт путь полноправного участия в социалистическом строительстве.

Я с благодарностью думаю о том новом, что вошло в мою душу, — это сознание, что мы люди, которые могли исправиться, мы люди, которые могли снова стать полноправными участниками социалистической стройки.

Сейчас все мы имеем право строителям канала, руководителям канала и прежде всего руководителю всей социалистической стройки Союза тов. Сталину — вождю коммунистической партии — провозгласить наше общее: Белмор, ура!»

Вот Минеев, бравший штурмом 193-й канал. Он и его коллектив получили там красное знамя. Вот оно перед вами.

Минеев указывает на одно из знамен, прибитых к стенам зрительного зала. Все поворачивают головы. Эти покрытые пятнами знамена — исторические знамена первой большой перековки — люди рассматривают с гордостью или завистью: почему не наше?

Вот ударник Орлов.

— Орлов, расскажи про наш штурм, — кричат из зала.

«Мы подошли к начальнику, — рассказывает Орлов, — и заявили ему: „Товарищ начальник, хочешь вызывай конвой, хочешь не вызывай, но мы сегодня спускаемся на дно канала и не уйдем до тех пор, пока трасса не будет расчищена до последнего“. Начальник сказал нам, что нет распоряжений руководства, что это дело надо согласовать. Но это было все равно что горохом об стенку. Мы пошли на трассу и там работали до тех пор, пока я не вывесил плакат, что при входе в канал просят вытирать ноги, чтобы не смазать красную отметку. Я сам писал это объявление. Мы по 57 часов находились на трассе канала, и руководство было вместе с нами. Вместе с нами они плинтовали скалы и до тех пор не уходили с трассы, пока не кончили своей работы. Каждый забывал, кем он и чем был. Все являлись единой семьей».

Вот Хрунина — плотная, энергичная девушка. Она арестована одновременно с отцом, хотя и по другому делу.

«Наша бригада была организована в марте месяце в ответ на приказ № 1 и 19 марта выехала на трассу. Цель нашей бригады — контроль над производством. Все мы, люди, работавшие в аппарате, не были знакомы с производством, и, приехав на трассу, попав на производство, мы растерялись. Нас оглушал этот лязг молотков, этот свет, эта масса народа. Мы растерялись так, как я теряюсь сейчас, выступая на этом слете, потому что я никогда не выступала и никогда не умела говорить. Прошу извинить меня за это. Мой отец умер на канале, он уже отказался от многого в своем прошлом, он становился совсем другим человеком.