Опыт сделал чекистов почти инженерами, а инженеров обучил чекистскому стилю работы.
В семь часов вечера начальник строительства Коган открывает слет.
«Товарищи каналоармейцы! — говорит Коган. — Ударники! Беломорстроевцы! Сегодня мы открываем наш последний слет, посвященный Беломорско-балтийскому каналу. Но на этом последнем слете нелишним будет хотя бы на минуту оглянуться назад, на первый наш слет, когда мы пришли в Карелию, чтобы строить новую водную дорогу, водяное шоссе, соединяющее моря».
Здесь вспыхивают аплодисменты. Они относятся к словам Когана, но, готовые стихнуть, они с необычайной силой разгораются снова: в зале появляется Горький.
Некоторые привстают, чтобы лучше его разглядеть. Им кричат: «Сядьте, нам не видно». Горький быстро идет к своему месту, нагнувшись, чтобы не заслонить эстраду. Аплодисменты усиливаются и превращаются в овацию.
У многих на глазах слезы. Все вновь подводят итоги своей жизни. Все опять с беспощадной силой и откровенностью проверяют самих себя. Горькому аплодируют с особой нежностью как мудрому учителю жизни.
Коган спешит перейти к следующей части речи. Моря соединены. Новое сложное строительство занимает его мысли. Позади то время, когда он впервые прибыл в лагерь и говорил в лесу: «Я, кажется, сентиментален». То время, когда он изобрел слово «каналоармеец».
Все это позади. Здесь не то. Уже не быстрые воды карельских рек надлежит стянуть в один узел, замедлить их течение, подчинить воле человека. Здесь, наоборот, надо убыстрить медленную и вялую Москва-реку, спрыснуть ее живой волжской водой и этой обновленной рекой омыть советскую столицу. Задача эта нелегкая.
Канал Москва — Волга — грандиознейшее гидротехническое сооружение мира. Он в семь раз превосходит Беломорстрой.
«Но мы задачу эту выполним, — говорит Коган.
Товарищ Ягода — наш главный, наш повседневный руководитель постройки Беломорско-балтийского канала, человек, который своей волей, своей глубочайшей верой многих из нас выводил из затруднений, человек, который вовремя умел найти нужное звено в этой огромной работе и указать на те недостатки, которые мешают настоящему, необходимому развитию темпов, — товарищ Ягода просил меня передать ударникам Беломорстроя свой привет и пожелания работать не хуже, чем на Беломорстрое, и даже не так, а лучше».
Весь зал аплодирует. Слет открыт.
Члены президиума занимают места. Им несколько неловко подниматься на эстраду — их оглушает туш, их ослепляют прожектора кинооператоров. Янковская, смущенная и красная, но с независимым видом выходит из рядов и поднимается по трапу на сцену. Она садится на стул рядом с тов. Г. Е. Прокофьевым — зампредом ОГПУ. По трапу поднимаются остальные. Следом за ними на места президиума проходят московские писатели, приехавшие на слет.
После тов. Когана получает слово тов. Фирин. В зале все та же атмосфера напряженного внимания. Фирин не делает вступления. Он начинает с прошлого, с оценки беломорских работ, и оканчивает будущим — тем, что предстоит сделать на канале Волга — Москва.
Ни одно слово не пропадает в настороженной тишине зала. Подле эстрады по-прежнему суетятся кинооператоры. Лицо оратора то становится ярким и голубым от вспышек юпитеров, то погружается в полутьму.
Фирин говорит о варварстве, к которому возвращается капиталистическое общество. На площадях Германии горят книги, сжигаются культурные ценности. Западные тюрьмы переполнены, но, невзирая на это, преступность растет.
«Что же делаем мы? — продолжает тов. Фирин. — Что произошло на Беломорстрое? Десятки тысяч заключенных были переданы горсточке чекистов (нас было 37 человек). И этих заключенных мы должны были перевоспитать. Ни на одном из этих людей советская власть не поставила крест. Осуждая этих людей на определенный срок, мы полагали, что они — будь то уголовные или политические правонарушители — не потеряны для будущего бесклассового общества. Мы перековывали этих людей при помощи самого почетного в нашей стране оружия, при помощи труда. При помощи труда в нашей великой социалистической стране. Партия учила и учит нас везде, где бы мы ни работали. По идее и по заданию тов. Сталина мы строили канал силами заключенных, перековывая их в честных тружеников».
В эту минуту Фирину подали из зала записку.
«Товарищ Фирин, — было написано в ней. — Скажите, пожалуйста, о библиотекарше Семеновой. Она — бывшая учительница и обучила свыше ста неграмотных тридцатипятников, за что, хотя и не соцблизкая, имеет жетон и классная ударница».
Эта записка есть тоже результат перевоспитания людей.
Разве раньше могла заинтересовать воров и бандитов судьба учительницы?
«Среди вас, ребята, — говорит Фирин бывшим уголовным, — почти нет сыновей помещиков и фабрикантов. Вы в основной массе дети городской и деревенской бедноты, поэтому вы нам близки. Если мы вас карали, если мы вас изымали из общества, то только потому, что вы жили в нем как паразиты.
Мы помогаем вам забыть прошлое, мы даем вам квалификацию, делаем вас слесарями, бетонщиками, монтерами. Мы возвращаем вас равноправными в дружную семью равноправных граждан. И таким образом открываем вам путь к личному счастью».
Зал слушает внимательно. Не пропадает ни одно слово оратора. В жизни каждого из присутствующих этот вечер последний, закрепляющий перелом.
«Но мы работали не только с вами, которых мы считали сбившимися с пути, но социально-близкими нам. Мы старались перевоспитать и классового врага. Мы проделали над ним огромную работу.
Очень многие из них в лагере впервые передумали и по-настоящему пережили всю свою жизнь сначала, произвели коренную переоценку ценностей, осознали все величие задач, поставленных коммунистической революцией. Нужно, чтобы советская трудовая семья приняла их по-хорошему, по-дружески и без всяких оговорок и кривотолков…»
Последние слова Фирина вызывают оживленное движение в зале, их повторяют в рядах.
— Да, да, принять как трудящихся, как в свою семью, — кричит женщина в красном платке.
Она вскочила и размахивает блокнотом. Все аплодируют, подавшись телом вперед. Все взволнованы, лица красны, глаза блестят. Здесь бы и снимать нашим кинооператорам. Но они, увлекшись сами, оставили аппараты и тоже аплодируют последним словам Фирина.
Слово получает Шир-Ахмедов. Аплодисменты встречают нового оратора: слушатели знают того, кто стоит на трибуне.
— Тот самый Шир-Ахмедов, смотри, — толкает один из сидящих в рядах чекистов своего соседа.
Имя Шир-Ахмедова знакомо всем. Сейчас он — начальник культурно-воспитательной части одного из отделений на строительстве Москва — Волга. Он говорит по-русски горячо и быстро, но слишком жестко произносит согласные, вместо «и» говорит «е» и путает окончания слов. Русский язык он начал изучать в Ташкенте, но овладел им в Карелии. Он — узбек, у него повадки горожанина, черные волосы, высокий лоб, смуглая бледность лица, нос с небольшой горбинкой. Это боевой оратор Беломорстроя, выступавший ночью и днем, в мороз, в оттепель, во время упорной зимней работы, во время весенних штурмов.
Он говорит короткими фразами, ухищрения придаточных предложений ему неизвестны.
«На шестом боевом участке Беломорско-балтийского лагеря я организовал фалангу. В ней было 450 человек. Это были нацмены. Они вместе со мной участвовали в четырех знаменитых авралах. На 282-м канале и 13-м шлюзе мы показали свою подлинную ударную работу. Мы объявили аврал. Руководство не разрешало. Мы настаивали. Наконец в два часа ночи руководство разрешило. В четыре часа утра мы встали на работу. На 13-м шлюзе один канал был засорен. Нужно было вывезти обломки скалы. Мы работали 38 часов беспрерывно. Так было четыре раза».
Оратора перебивают. Ему аплодируют люди, которые понимают, что значит работать без перерыва тридцать восемь часов.
«Мы, нацмены, полюбили Беломорстрой. Это наше родное дело. Это наш труд. Да здравствует партия, которая выстроила его». Это единственное придаточное предложение Шир-Ахмедова заключало в себе самое главное. Трубы оркестра не в силах заглушить грохот аплодисментов. Затем слово для приветствия было предоставлено Янковской, ударнице Беломорстроя.