Наступил обеденный перерыв. Люди подходили ко мне, говорили что-то. Сначала не понимала их. А они не утешали, рассказывали о своих потерях. Седоусый рабочий глухим голосом сказал, что потерял сына. Женщина скупо обронила: «Думаешь, мне легко с двумя-то детьми? Они отца и помнить не будут». Оказывается, у многих уже оплаканы похоронки. И люди стали мне ближе, дороже этой общей болью. Смотрела на них и корила себя, что не знала об этих потерях. Гибель самых дорогих для каждого из нас людей сблизила и объединила общим горем. Подивилась мужеству молодой вдовы. С двумя малышами легко ли ей жить? А я прежде считала ее нелюдимой, вечно всем недовольной. Стыд какой! Кончился перерыв, подошел Йорш, сказал: «А теперь иди домой. И помни, у тебя много друзей. Так что не вешай носа!» Мне потом не раз приходила мысль, что он меня специально задержал на работе: хотел, чтобы я побыла на людях, которые разделили со мной мою беду, как бы приобщили меня к своим личным потерям и тем самым облегчили мои переживания.
Как-то появилась возможность выписать немного овощей. Их было действительно так немного, что решили распределить среди специалистов — мастеров, технологов, руководителей цеха, которые сутками не покидали производства, часто и ночуя на заводе. И вот пошли по цеху разговоры: «Небось тебе не выписали, а начальству, парторгу — пожалуйста». Не помню, по какому случаю, мы с Верой Рыженковой были у Йорша дома. В светлой пустой комнате (может, только въехали) его маленький сын, исхудалый, бледный, катался на стареньком трехколесном велосипеде. Мальчик днями оставался на попечении бабушки: жена Йорша тоже работала в соседнем цехе. Два иждивенца из четырех. Ну, если и выписали им овощей, то ведь какие-то крохи.
Мы почти все отощали. Началась развиваться дистрофия, цинга. Снизили нормы хлеба. На обед — овсяный суп, то есть жидкая каша, ничем не приправленная. Уже позже, когда до нас стала доходить американская мясная тушенка (в насмешку ее называли «вторым фронтом»), суп сдабривали ею. Мяса не было — один аромат. Истощенные недоеданием, рабочие падали в голодный обморок прямо у станков. Тяжело это и теперь вспоминать. И вот после того разговора об овощах вижу: несут на носилках из соседнего цеха женщину. И тут же увидела онемевшего, бледного Йорша. На носилках лежала его жена.
Я переболела тяжелой формой рожистого воспаления ног. Пришла на завод ослабевшей. Дома никаких продуктов, кроме хлеба. Через несколько дней Йорш подал мне направление в заводской дом отдыха. Бревенчатый дом в нашем городском парке. В столовой столы накрыты белыми скатертями. Обед, как до войны у мамы, вкусный, ароматный. Чистая постель. Тепло, уютно, тихо. А вечером под гармонь у камина пели песни. Это было после сражения на Курской дуге, которое выиграли, как мы считали, наши, уральские танки.
Вот это ощущение, что старшие товарищи рядом, всегда поддержат, помогут, научат, давало уверенность. Ни у кого не было и мысли, что тебя оставят в беде. И мы старались, очень старались выполнить каждое поручение наилучшим образом. Считалось постыдным не справиться с делом, которое тебе доверили.
Для Йорша не было маленьких дел. В воспитании все важно. В нашем цехе было несколько цыган. Неприученные к труду, они не знали, куда деть себя. Один из них повадился на наш участок. Ходил от станка к станку, отрывал от дела. Все девчонки у него были Розочкой, за всеми пытался ухаживать, всем говорил одни и те же доморощенные комплименты. Я как-то пристыдила его. Он признался, что не умеет работать, не получается. Вот петь, плясать — пожалуйста. Наш разговор я передала Льву Ароновичу. «Пусть лучше поют и танцуют для рабочих, чем бездельничать, — сказал он. — Нельзя зря хлебом кормить». На очередной заводской комсомольской конференции группа цыган выступала перед нами с концертом. Они старались до пота, честно зарабатывая свой хлеб.
День ото дня крепла сила коллектива. Работали так, что заводу несколько раз подряд присуждали переходящее знамя ГКО. И питание стало получше, побольше порции. Мы втянулись в напряженный ритм. Завком профсоюза и комитет ВЛКСМ закупали билеты то в театр, то на концерт. Редко, но праздники эти были. В Челябинск приехал оркестр под управлением Эдди Рознера. Очень хотелось послушать настоящую «живую» музыку. Концерт состоялся в актовом зале монтажного техникума. С нами пошли Йорш, начальник отделения Бильдюгин, старший мастер ОТК Хоменко.
Окна в зале были зашторены. На сцене слабый голубоватый свет. Играли «Караван в пустыне». Я закрывала глаза, чтобы по звукам, только по мелодии представить все, о чем рассказывает оркестр. Виделась пустыня, волнами перекатывающиеся пески. Тревожно, тонко, пронзительно воет ветер. Изредка тихо звякает колокольчик на шее верблюда, еле слышен вздох измученного человека… Стояла тишина, словно зал пустой. Мы были так очарованы музыкой, что не слышали грозы, разразившейся за стенами помещения. Когда вышли на улицу, сияло солнце. Обмытая дождем, зелень ярко блестела. По асфальту текла «река». Мы разулись и веселой гурьбой, как в детстве, пошли по лужам босиком. Радость просто распирала нас, и мы пели подряд все, что знали.
Как-то под утро я обнаружила, что нет моих помощниц-контролеров. А детали тащат со всех сторон. Пошла искать. Нашла их в коридоре второго этажа. Парами под свое «ля-ля-ля» танцевали девчонки кто фокстрот, кто танго, а кто и вальс. Хотела пристыдить и осеклась: им время пришло танцевать, дружить с мальчишками, любить. Хотела уйти незаметно, но тут меня увидела Рая Бунова, подлетела: «Давай, Клава, потанцуем!» И подхватила меня. А через несколько минут все дружно работали.
Об этом случае я рассказала Вере Рыженковой и Мише Сарайлову. Созвали бюро и решили перестроить проведение комсомольских собраний, чтобы дать молодежи возможность еще и отдохнуть, повеселиться, поднять настроение. Очередное собрание провели в столовой. После официальной части пригласили всех к столу. Заранее все талоны на «удп» отдали нашему художнику дяде Саше — мастеру на все руки. Он приготовил ужин из двух блюд. Овсяный суп дядя Саша сдобрил какой-то ароматной заправкой. На второе — гуляш (по паре кусочков консервированного мяса) с ложкой картофельного пюре. Все казалось необыкновенно вкусным. Такое мы ели впервые за годы войны. А потом — танцы. Было хорошо и весело всем.
Наши собрания проходили интересно, в откровенных и порой острых спорах. Коммунисты, причем не только Йорш, участвовали почти в каждом из них. Как-то незаметно, ненавязчиво старшие товарищи учили, наставляли нас и в то же время внимательно прислушивались к нашим требованиям, нуждам.
Плохо было с обувью. Масло, эмульсия, стружка словно съедали ее. И вдруг в цех привезли несколько тачек босоножек. Колодка-платформа и два ремешка накрест. Мы вмиг подобрали по размеру. Как преобразились девчонки — изменилась походка, стали стройнее. Но возникла другая беда: то у одной, то у другой появились сильные порезы, особенно у контролеров (ходили между станками, где много стружки). Есть такая отметина и у меня. Нам запретили ходить без чулок. Но где их взять? Мы берегли их только для зимы.
Прошли годы. Многие разъехались из Танкограда. Девчата повыходили замуж. Вера Рыженкова — Вера Васильевна Чудникова закончила Челябинский политехнический институт, вырастила сына. На Жодинском автозаводе долгое время была членом парткома. Миша Сарайлов живет в Ленинграде, Вася Шакула — в Челябинске. Исаак Гольдберг окончил пединститут, работает в Калининграде. Приезжал в Челябинск — город юности притягивает к себе. Володя Шенкман, Валя Данилов, Маша Кальченко — бывшие комсомольцы, активисты… Все народ деятельный, добрый.
Однажды, еще в конце войны, случайно встретились на заводе с бывшим комсоргом ЦК ВЛКСМ Яшей Непомнящим. Он приехал из Ленинграда, а я из Москвы, где учились. Встрече обрадовались и, как всегда в подобных случаях, вспоминали нелегкие испытания, доставшиеся нашему поколению.
Яша… Вначале он мне казался слишком строгим, суховатым. Как-то в разгар ночной смены всех членов бюро нашего цеха экстренно вызвали в комитет комсомола. Там Непомнящий начал нам «вправлять мозги»: